– Кто-нибудь! – открывая глаза, простонал Рябинин.
– Здравствуйте! – сказал Скуба. – Это я, ну как ваши делишки? Лучше ли вам?
Больной повернул голову.
– Не знаю, – с усилием проговорил он. Помолчав, Рябинин продолжал, морщась от надоедливой мухи: – Голова распухла, и весь я как будто распух, отяжелел и… разбит. Был мерзкий сон… Я видел себя лежащим на шоссейной дороге, связанным по рукам и ногам. По мне проезжали возы… Тысячи возов. Они ехали тихо, один за другим… головы лошадей упирались в задки телег… и массивные ободки колес врезывались в меня.
– Ужасный сон, – подобострастно сказал фельдшер.
– Комната потихоньку кружится слева направо, – неожиданно заявил Рябинин. – Нельзя ли остановить ее?
– Успокойтесь, это ваше больное воображение, – оглядываясь, возразил Скуба. – Все стоит крепко на своем месте.
– На фабрике все по-прежнему? – устремив глаза в потолок, спросил Рябинин.
– Ах! – не отвечая на вопрос и захлебываясь осторожным смешком, подпрыгнул Скуба. – Знаете, я расскажу вам забавную историю. Старший монтер Чиликин со своей молоденькой мачехой… ей-богу! Отец погнался за ним с ружьем, а он, выскочив в окно, кричит: «Я, батя, родственные узы скрепляю!»
– Неужели?
– Представьте. Так и сказал. Скуба, хихикая, блестел глазами.
Болезненная гримаса смеха появилась на восковом лице инженера. Он, приподнявшись, разразился глухим кашлем и сунулся головой в подушку, сказав:
– Скверно. Пожалуйста, принесите мне стакан чаю. В столовой.
Рябинин лежал лицом кверху, время от времени слабо шаря руками по одеялу, как бы сбрасывая невидимую тяжесть. Через минуту он снова впал в бредовое, бессознательное состояние.
Скуба появился, держа в вытянутой руке стакан чая, а следом за ним вошел церковный староста фабричной церкви и, вместе с тем, токарный мастер – Филиппов. Это был плотный человек с круглым, веснушчатым лицом, стриженный по-казацки, в кружок.
– Смотрите, – шептал Скуба, – как скрутило-то его, а?
– Д-да-с, д-да-с… – промычал Филиппов, – так-с…
– С-с-с! – зашипел Скуба, ставя стакан на стол. – Заснул, что ли?.. Просила меня сестра посидеть с ним. А вы как?
– По ягоды хожу. Полпуда варенья жена сварила.
Они говорили шепотом.
– Новый пасьянс узнал, – сказал Скуба, – вот интересный. Я карты с собой завсегда ношу, езжу в Парголово, так уж в «двадцать одно» постоянно с чухной играю.
Он, мусля пальцы, стал раскладывать карты.
– Тройку сюда, – советовал Филиппов, углубляясь в занятие. – Выгоднее туза взять.
Рябинин, очнувшись, закашлялся. Филиппов, сочувственно тараща глаза, подошел к кровати.
– Эка вы нас пугаете, – безразличным голосом произнес он, – хворать вздумали, нехорошо, Алексей Федорович!
– Да, скверно, – узнавая Филиппова, прошептал Рябинин, – временами мне кажется, что я уже умер. Одеяло давит меня. Мне жарко… а руки… мерзнут. Я скоро умру.
– Тьфу, тьфу! типун на язык, – сказал Филиппов, – чего еще выдумаете! Еще нас всех переживете.
– Нет, я умру, – упрямо заявил Рябинин.
– Крепитесь, крепитесь, – басил Филиппов. – Господь… все в руке божией.
– Я знаю, что умру. – Рябинин усмехнулся. – Все равно.
– Нет, уж вы, пожалуйста, не расстраивайтесь, – говорил, словно торгуя ненужную вещь, Филиппов.
– Звук каждого слова болезненно отдается в мозгу, – сказал, помолчав, Рябинин, – но мне хочется разговаривать. Мне как будто немного легче. А знаете… я думал… Ничего нет.
– Как-с? – не понял Филиппов.
– Я говорю, – как бы разговаривая сам с собою, продолжал Рябинин, – что… ничего нет… простая штука.
– Это где же? – вставил фельдшер.
– Там. – Рябинин криво и неохотно улыбнулся. – Там… за гробом… как это принято говорить.
– Как нету? Есть… – недоумевая, сказал староста. – Все есть.
Рябинин сделал попытку мотнуть рукой.
– Рассказывайте! – Он как будто немного оживился, заговорив громче. – Бабьи сказки. Все чепуха. «Земля есть, и… в землю…» Пожалуйте землю есть. Да. Когда будете умирать – увидите, что я прав. Я, это, знаете, не думаю, а чувствую. Тело мое в ужасе. Оно противится разрушению. Оно… осязает смерть. Я ничему не верю. Сегодня ночью я испытывал предсмертную тоску каждого мускула… каждого ногтя и волоса. Да. Страх смерти естествен… что же в нем предмет ужаса? Пустота. В молодости я резал индюшек, и, когда ловил… их… они кричали… раздирающим голосом… а когда… просто гонялся… из шалости – крик… был другой…
– Так-то, – возразил, чувствуя себя неловко от «умственного» разговора, Филиппов, – то, знаете… птица – курица там, индюшка. Они глупые.