Георгий Иванович Чулков
Сочинения
Том 2. Рассказы. Книга 2
Весенний Разлив
Когда Соня Каурина вышла на крыльцо, была еще ночь, но все вокруг сияло, как днем. Казалось, что земля, дом, сараи и низкие зарывшиеся в земле строения, где промывали золото, – все сделано из мела. И было непонятно, откуда течет этот сияющий поток, небесная белизна.
Было влажно по-весеннему. И Соне Кауриной было приятно и жутко вдыхать белую ночь.
– Ой, боюсь, барышня, ой, боюсь, – бормотала Марфуша, которая тащила Сонин маленький чемодан и подушку в пледе.
– Не бойся, Марфуша… Но где же Степан?
– За сараем, барышня.
Степан и лошади, побелевшие от весеннего сияния, казались необыкновенными, таинственными. И влажные речные вздохи казались живыми, и сама река представлялась животным, которое выползло откуда-то из древних недр и вот теперь томится во влажной весне.
Лошади беспокойно пофыркивали, и Степан тревожно ходил вокруг них.
– Так что барышня, поедем, – сказал Степан, как бы удивляясь, что ехать все-таки придется.
– Поедем. А разве нельзя?
– Сами знаете: разлив… Да и ночью ехать неладно… по этаким местам. Наших лошадей за десять верст узнают. Эге, скажут, приисковые зажаривают. Я уж, барышня, колокольца подвязал.
– Степан, голубчик… Не бойся: ничего худого не будет. Доедем как-нибудь до Зеленого Перевала, а там я лошадей найму.
Степану стало стыдно:
– Мне что ж. Бог милостив.
Степан забрался на козлы и тронул вожжи. Лошади вздрогнули и не сразу, недружно взяли рысь: их пугали белая ночь и тревога Степана, которую они чувствовали так же, как и Соня Каурина.
– Прощай, Марфуша.
Соне захотелось перекреститься и было стыдно почему-то, а потом стало стыдно стыда своего, и она высвободила руку из-под пледа, которым закуталась, и широко перекрестилась.
От белого ночного колдовства все на пути становилось прозрачным, неестественным и значительным. Когда скрылись приисковые строения и по сторонам заузорился мелкий ельник и обнаженный березняк, на сердце стало еще тревожнее: казалось, что сейчас на повороте выйдут неизвестные люди и спросят:
– А куда едет Соня Каурина?
Неизвестные люди уверенно скажут, что белая ночь принадлежит им – и весна тоже им. Пусть барышня сидит дома с отцом, на проклятых, на дьяволовых приисках, а здесь их владение.
– Ночь принадлежит нам, – говорят сурово бродяги, – вернись к отцу твоему, Софья, – или мы убьем тебя.
– За что же вы хотите убить меня? – бредит Соня.
– А за что Каурин, отец твой, убивает нас? Не он ли потребовал из Иркутска казаков? Не он ли из года в год сосет руду из нашей земли, спаивая нас зеленой водкой, одурманивая нас своим хозяйским криком?
– То – отец. А я-то при чем?
– Яблочко от яблони недалеко падает.
«Я, кажется, брежу», – с трудом сообразила Соня, кутаясь в плед, и со страхом поглядела на спину Степана, как будто уже незнакомую.
– Где мы едем? – спросила Соня, не узнавая собственного голоса.
– По Салтыковской Пустоши, – ответил Степан, в тон ей, чужим голосом.
Слышно было, как где-то неподалеку вздыхает река – тяжело, грустно. И ледяной хруст слышался порой, должно быть, дробился нетвердый, весенний, ноздреватый лед и рушился в воду.
А что делалось в небе. Раскинулись далеко серебряные намокшие сети, подвешенные к звездам, и чьи-то огромные белые крылья веяли над сединою земли.
Лошади пугливо бежали, тройка шла не раскидисто, как при веселом дневном свете, а сбившись в кучу, пристяжные робко жались к оглоблям коренника.
Теперь Соня Каурина уже не думала ни об отце своем, которого она тайно бросила, ни о женихе, который ожидал ее. Соне казалось, что конца не будет этому весеннему томлению, этой тревожной ночи: так будет она, Соня, ехать на тройке в серебряном тумане, как в белой сказке, – и вечно в сердце будет предчувствие недоброго.
– Вот и Зеленый Перевал, – сказал Степан.
На косогоре дымилась большая изба; слышен был сиплый ночной лай.
Соня торопливо вылезла из телеги и пошла на крыльцо.
Она постучала, и кто-то крикнул изнутри:
– Не заперто. Кого Бог несет?
Соня толкнула дверь и вошла в горницу.
– Мне лошадей надо, – сказала она опять не своим голосом, как будто ночь изменила в ней все, и она не смеет говорить так, как раньше.
– Лошадей нету. В разгоне, – сказал высокий курчавый мужик с хитрыми глазами.
– Я – хозяин, – пояснил он, – пожалуйте подождать.
За столом сидело двое, кроме хозяина: благообразный седой старик и какой-то неопределенного вида и возраста человек в синей венгерке. Со стариком хозяин, видимо, был мало знаком, а другого гостя хорошо знал и называл ласково Васей.