И поет во мне и веет иное – что? Я не знаю.
Но вдруг мне больно и страшно. Тогда я перехожу на другой паузок и говорю лоцману:
– Теперь, приятель, я поведу паузки. А ты отдохни.
Старик нерешительно уступает мне весло.
– Скоро «щеки» будут. Неровен час налетишь на камень. Здесь место гиблое. И Пьяный Бык близко.
Я слышал про эту скалу – Пьяный Бык. Почему бы нам не разбиться об этот камень? Там берег отвесный как стена: никто не спасется… И я воображаю, как мчится слепо паузок, как с глухим треском ударяется о скалу, как бьется о камни…
И мне приятно думать о гибели.
– Отгребаться надо, – говорит старик мрачно.
Зловещая пена. И мчится река с тихим стоном мимо каменных щек.
Арестанты и конвойные идут к веслам.
– Нет, пусти меня, – говорит старик сердито, – ты не ладно правишь.
Тарас почему-то около меня и нехорошо смеется, как будто мы сообщники и понимаем друг друга.
– А недурно бы того. А? Тюкнуть бы разок. А? Все бы к черту.
Река вся в пене, и воет, и дико мчит свои воды, и бьются волны, как живые, – и скалы, как рыцари окаменевшие, хотят щитами своими преградить путь обезумевшему врагу.
Якутский губернатор назначил меня в Амгу. Туда же едут Софья Григорьевна, Вениаминов и Глеб.
Мы переправились через Лену рано утром. И вот мы стоим на том берегу, показываем якутам наши «пропускные свидетельства».
Якуты не говорят по-русски.
Я подхожу к безбородому, безусому старику и громко кричу:
– Амга. Амга. Амга.
Якуты смеются. Говорят:
– Сеп, догор.
И вот мы едем на двух телегах в тайгу. Вениаминов с Софьей Григорьевной, а я с Глебом.
Влажное дыхание девственного леса; гортанные крики якутов; весеннее небо с задумчивым северным солнцем; бешеная скачка полудиких лохматых лошадок: все это так странно, необычно, – и от всего веет чужой страной. И уже снится пустыня.
Когда я слышу голос Софьи Григорьевны или вижу на мгновенье из-за спины ямщика ее соломенную шляпу с широкими полями, сердце мое падает от счастья.
Вот, наконец, вечер. Станок.
Мы входим в юрту, низко нагибаясь. Около камелька, где огонь, толпятся голые ребятишки. И одна девочка лет пятнадцати совсем нагая, так миловидна и жесты ее так красивы, что я хочу подарить ей что-нибудь в знак моего восхищения.
Я дарю девочке маленький золотой медальон.
Девочку зовут Ургэль. Она кивает мне головой. И ей, кажется, нравится золотая игрушка.
Потом мы пьем чай.
Вениаминов болен. У него мигрень. Я укладываю его на наре. И он жмет мою большую волосатую руку своей бледной маленькой рукой. И говорит доверчиво:
– Спасибо, товарищ.
А я хочу, чтобы он умер, чтобы он умер, чтобы он умер.
Пока он спит, мы бродим с Софьей Григорьевной вокруг юрты.
Поляна; дальше чернеют ели; восходит месяц багряный… И какая тишина.
Софья Григорьевна грустно улыбается:
– Пять тысяч верст от железной дороги… Пустыня…
– Да. Но сколько жизней вокруг… И, пожалуй, их слишком много…
Софья Григорьевна не понимает меня:
– Слишком много? Чего?
– Жизней… – говорю я. – Чужих жизней… Я бы хотел, чтобы никого не было здесь, в тайге, чтобы только вы были, только вы…
– Вы непонятное говорите, Бугровский… Я не хочу так.
Над черною таежною завесою воздвигся месяц. Ургэль выходит из юрты и стоит на пороге.
– Я сейчас еду в Амгу, – говорю я серьезно, – там я разбогатею, Бог даст. Тогда я вернусь сюда, привезу калым. Пойдешь за меня замуж, Ургэль?
Она поняла. Смеется.
– Пойду, тойон.
– Вот вы шутите, – говорит укоризненно Софья Григорьевна, – а лицо у вас печальное и злое.
– Нет, не злое. Ургэль со мной ласкова. Значит, не злое у меня лицо.
– Ну, простите меня. Может быть, это так показалось мне.
Потом едем дальше – ночью: месяц нам светит. Гать стонет. Дорога узкая, зигзагами – и по обеим сторонам черные лапы елей.
И вдруг – стоп. Передняя телега с косогора в яму. Лошади не берут.
Якуты и мы толпимся вокруг телеги, спрашиваем друг друга, снимать ли поклажу. А это трудно здесь в лесу.
Пока мы сидели на телеге, не было страшно, а теперь, как будто тайга приблизилась к нам, надвинулась – и жутко не знать, что там таится в двух-трех шагах от тебя.
Я ломаю березку и подкладываю ее под колеса: это – рычаг. А телега, как заколдованная: не сдвинешь ее. Полчаса мы возимся. И уже кажется, что нам придется остаться здесь, и не будет конца этой ночи. Мы не узнаем друг друга, и от лунного света все мы как призраки. И голоса наши изменились – стали глухими, ночными, жуткими.