Больше всех волнуется Вениаминов.
А мне некуда спешить. И когда, наконец, мы вытащили телегу, мне жаль стало, что не увижу я больше никогда того, что сейчас вокруг меня, и этих людей, затерявшихся в черной тайге, а главное, не буду чувствовать где-то близко Софью Григорьевну, которая то исчезает во мраке, то вся освещена луной и кажется новой, таинственной.
Но вот озера. Они распростерлись среди тайги, как огромные луны, побледневшие от ужаса. От их белой поверхности подымаются призраки. В саванах толпятся видения: бродят тоскливо, подымают руки; размахивают белыми мантиями; удаляются и вновь приближаются. А когда обернешься назад, видно, что они водят хороводы на мертвом берегу.
Они догоняют нас; края их одежды цепляются за наши телеги; иногда они загораживают нам путь, – тогда лошади храпят в ужасе; но все же бегут вперед и топчут эти лунные прозрачные тела.
И над этим озерным миром царит единая таежная ночь. Она распустила свои волосы, а нам кажется, что это волокнистые облака; таинственно шуршат ее одежды, а мы думаем, что это озеро плещется в камышах.
«Это ночь благословляет меня на любовь», – думаю я.
И все полно любви, слепой и прекрасной, всегда желанной и ужасной всегда.
И вот я слышу, как токует в тайге глухарь. Я знаю, что он закрыл глаза и слепо зовет любовь. И он не слышит теперь, как скрипят наши телеги и как стонет гать. Он думает, что он один теперь в мире. И как настоящий безумец зовет возлюбленную свою.
А Глеб молчит. Одурманила его тайга. Я трогаю его за руку и говорю:
– Глеб! А Глеб! Ты не спишь? Это – пустыня, Глеб…
Глеб тяжело вздыхает:
– Непонятная земля.
А по ту сторону озера лесная сказка. Раздвигается белая завеса – и видишь таежные недра. И вдруг опять завалена даль пеплом, и закутан лес лунною тканью.
Останавливаются телеги. Я подхожу к Софье Григорьевне и спрашиваю, не холодно ли ей, не надо ли ей вина. У меня есть вино.
И мне кажется, что она понимает меня, что она отгадывает, о чем в сущности я спрашиваю ее.
Вот уже две недели как мы в Амге. Юрта моя напротив избы, где живет Вениаминов с Софьей Григорьевной. Я знаю, в котором часу они просыпаются, когда обедают, когда ложатся спать.
Мы познакомились с доктором, с попом, с заседателем – русских в улусе больше нет: якуты. Но у меня есть евангелие на якутском языке и я понемногу начинаю говорить по-якутски.
Я ухожу с якутами в тайгу ставить капканы, ловлю рыбу на Амге-реке и вообще помогаю соседям, чем могу.
Иногда уезжаю верст за сорок в село Светлое, где живет Глеб и его друзья, попавшие сюда годом раньше.
В селе Светлом я говорю по-русски и это приятно мне. Но все смотрят на меня как-то снисходительно, с сожалением. И даже Глеб разговаривает со мной так, как будто я больной или ребенок, а он Глеб – взрослый человек, которому все известно.
Я обедаю с ними. И обед у них торжественный – братская трапеза. У женщин глаза с поволокой, бледные они, и в жестах их какая-то скромная гордость и поступь особенная, царственная.
Иногда после обеда поют все хором:
И нельзя понять, песня это или молитва. Или Глеб читает из Евангелия: «Доколе свет с вами, веруйте в свет, да будете сынами света».
Вот еду я по тайге, а у меня в сердце звучит голос Глеба: «Веруйте в свет, да будете сынами света». От этих непонятных слов становится жутко на душе и вместе как-то радостно. Пусть не для меня это, но кто-то верит в эти слова, и мне кажется, что хорошо, что еще там верит кто-то.
А во что я верю? И что я люблю?
Вениаминов верит в революцию свою и любит по-своему Софию Григорьевну; у Глеба есть Светлое село – братья, сестры; у моих друзей якутов – у каждого из них свой очаг и свое стадо.
А у меня – пустыня, тайга моя.
Я смотрю ей прямо в лицо и шепчу:
– Невеста моя прекрасная. Ты никогда не изменишь мне? Никогда?
Я так иду и чувствую ее дыхание на моем лице. Я один и вся земля со мною. Пахнет земляникой и летней травою, опаленной солнцем. И я жадно вдыхаю этот запах.
Я не думаю о Софье Григорьевне – но что-то иное, не мысли, влечет меня к ней. Но я не пойду к ней. Я пойду в мою тайгу.
– Дальше. Дальше. Там, где дурман папоротника, хвои, глухого тина и мышиной травы, там познай пустынную землю.
И вот я склоняюсь к земле.
Надо мною живое небо; тихо плывут ели, березки и вся полянка. И сам я плыву Бог весть куда.
Жарко. Я расстегиваю ворот рубахи. И острое чувство живого тела поражает меня. Я ложусь на теплую землю и прижимаюсь к ней грудью. Я осязаю ее пальцами, касаюсь коленями. Я хочу дышать вместе с землей: вздох… и еще вздох… и еще…