По воскресеньям Илья сидел на завалинке и читал евангелие, а часов в шесть уходил в деревню; иногда оставался там ночевать. Когда на другой день Илья возвращался домой, Степанычу казалось, что серые тихие глаза его хранят какую-то тайну, которую до времени люди не должны знать. Говорил он загадочно, употреблял необыкновенные выражения, и при этом губы у него кривились в странную улыбку. Евангелие он знал наизусть и сразу нельзя было понять, говорит ли он от себя или повторяет слова апостола.
Иногда из деревни приходили Трофимовы, в чистых гладких армяках, с волосами, остриженными по-кучерски, говорили с Ильей почтительно, называли его батюшкой.
– От дней Иоанна Крестителя доныне Царствие Небесное нудится, – говорил Илья нараспев, закрывая глаза и мерно потряхивая седыми кудрями – нуждницы восхищают его, ибо закон и пророки прорекли…
От слов старика, грустных глаз Трофимовых и густого запаха травы, пучки которой зачем-то развешаны были Ильей по стенам, у Степаныча делалось туманно на сердце и хотелось бежать в поле, навстречу ветру.
Когда Трофимовы уходили домой, Степаныч подходил вплотную к Илье и спрашивал:
– Зачем, старик, говоришь парням так, как будто знаешь что-нибудь… Никто ничего не знает и ты не знаешь…
– Нет, знаю-говорил Илья, улыбаясь своей загадочной улыбкой – знаю: только тайну Твою врагам Твоим не скажу.
– Полно, старик: я никому не враг…
Но что-то жуткое закрадывалось в сердце Степаныча. Ему чудилось, что в старике живет что-то злое враждебное миру, всему живому, влажной траве и теплой земле, дыхание которой он так жадно любил.
Степаныч знал людей, равнодушных к солнцу и земле, но в старике мерещилось ему что-то другое и порой казалось, что старик в самом деле знает какую-то тайну.
Илья ходил по избе, перебирал пучки папортника и какой-то травы с лиловыми пахучими цветами и бормотал себе под нос непонятные для Степаныча слова:
– Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит.
– А что, Илья, был ты женат? Были у тебя дети?
– Не помню, братец, – говорил старик, лукаво прищуриваясь – совсем забыл – был я женат или нет. Все мы холосты, все мы и женаты, смотря как сподобимся.
И чем дольше жил Степаныч со стариком, тем тяжелее и страшнее было ему слушать его бормотанье и разговоры с Трофимовыми. И Степаныч уходил все чаще и чаще в деревню, слушал, как девки и парни водили хоровод, возился с ребятишками, учил их грамоте и играл с ними в бабки.
Наступило жаркое лето, с ленивыми раскаленными днями, жгучим небом и млеющим от истомы лесом.
Не верилось, что была и будет зима, что поля и овраги покроет снег и что по голым веткам будут прыгать дрожащие от холода галки.
Ночью, когда зажигались влюбленные звезды, повсюду чудился шопот и вздохи, сердце стучало чаще; хотелось молиться и о чем-то плакать.
Старик становился суровее и сосредоточеннее, ночью спал плохо, и Степаныч, возвращаясь в избу, слышал, как он кряхтит и бормочет:
– Не давайте святыни… псам…
Работа в лесопилке, прозрачный воздух и вся эта жизнь среди янтарно-смолистых сосен оживили и взволновали Степаныча. Он уж стал забывать мало-по-малу свою черствую, упрямо-спешную жизнь в городе, и его еще более стало тянуть к глубоким бороздам земли, которые напоминали ему милые морщины матери.
Он видел вокруг себя любовь и рождение, видел, как обращаются к солнцу листья и трава, как все тянется вверх в сладком сознании права на жизнь. Все ласкалось и плодилось, трепетало и горело.
В это время встретился он с Лизой и сошелся с ней серьезно, без игры и смеха; и они молчаливо приняли участие в общей радости. Они сходились у Серых Балок, пред светлым лицом звезд, на пыльном сухом краю оврага или в сарае, где обжигали прошлым летом кирпич…
Иногда Лиза приходила на мельницу, весело здоровалась со стариком, и как будто не замечала его нахмуренных бровей. Она угощала Илью ягодами и грибами, наполняла шумом и смехом всю мельницу, бросала на Степаныча простодушно-лукавые взгляды, чувствуя свое право, свою непобедимую молодую силу.
Она пела песни, как птица, ровняла доски не хуже Степаныча, а когда старик говорил свои изречения, она недоверчиво качала русой головой.
Старик сурово смотрел на Лизу, и едва слышно говорил:
– Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя и не находя: возвращусь – говорит – в дом свой…
И было непонятно, зачем он это говорит.
Однажды, когда Лизы не было на мельнице, старик медленно повернул свою серебряную голову к Степанычу и сказал: