А Сермягин за пирожным объясняет Варе, что время и пространство категории нашего разума.
Варя хмурит умные брови и говорит:
– Ах, как это страшно. Значит, в сущности, ничего нет. Нам только кажется, что одно прежде, другое потом. Значит все в одну минуточку. И значит, все в одну точечку съеживается.
– Как вы неточно, Варя, выражаетесь: какая-такая «минуточка»? как так «съеживается»? Впрочем, основную мысль я понимаю…
И вот Сермягин утешает Варю философическими рассуждениями. Но Варе жалко расстаться с цветами, землею, липами. И хочется ей, что бы было и милое прошлое, и таинственное будущее…
После обеда все идут на мельницу. Посвистывают в полях перепела. Звенит жаворонок высоко. Шуршит рожь. Босоногия бабы и мужики с темно-красными затылками кланяются низко генеральской линейке.
Вот и речка Самыган, пенная и быстрая, и пруд, и мельница, налаженная Бурнаком.
Пьют чай под ракитами – гости и хозяйка, Анна Петровна. Сам Бурнак за стол не садится: он смотрит, как грузят на телеги мешки и покрикивает:
– Ай, что за народ! Что за народ… Ай-же, осторожнее…
Ну… Ну…
Бурнак – мельник и арендатор: он уж почти завладел имением генеральши. Он – выкрест. Усердно теперь посещает церковь, богомольно подтягивает на клиросе. Молебен с водосвятием он называет по-крестьянски «мокрым», акафист – «закатистым» и вообще он вошел во вкус мужицко-православного языка, но – еврейский лад речи по-прежнему затягивает его крепким узлом: предки не уступают сына своего чужому народу.
Побывал когда-то Бурнак на Дону, женился там на Анне Петровне, темноокой девушке из раскольничьей семьи. Отец ее был столяр и дед столяр. И теперь, хотя нет нужды – Бурнак богат – любит Анна столярничать: что нибудь стругает, пилит, покрывает лаком.
Радуется пахучим стружкам, длинным лентам кудрявым. Любит она также вместе с рабочими поесть каши из общего котла, когда мерно снуют деревянные ложки, крепко схваченные мужицкими руками, пахнущими землей.
Генеральша спрашивает:
– А где же, Анна Петровна, дочка ваша?
Приходит Тамара. Здоровается с гостями. Краснеет… Лицом Тамара в Бурнака, но странное дело: безобразное в отце засияло в дочери чудотворной красотой.
Сермягин уставился на нее близорукими глазами. Смотрит на нее с изумленьем.
Серебристые тени порхают по лицу Тамары. Губы тихо горят в печальной улыбке. И глаза – неземные.
Варя влюблена в Тамару. Смотрит на нее. Непрестанно шепчет:
– Милая… Красивая… Прекрасная…
От печальной красоты Тамары, от предвечерней тишины всем становится грустно.
Тщетно Сермягин хочет преодолеть грусть свою. Сияют перед ним, как лампадка, глаза красавицы. И кажется Сермягину, что приникло к земле безумие: сумасшедшая заря зажгла костры свои на западе и земля пала ниц перед нею. Стали поля и рощи на вечернюю молитву. И по древнему обряду, как невесты и женихи, надели венцы золотые.
И домой возвращаются все молча, грустные. Даже генеральша забыла о теософии своей.
И потом долго ходит один по комнате Сермягин. Не хочется что то ему писать сочинение о кантианстве. И потом, в постели, не спится ему: подушка горячая, душно; знойно поет комар. И томится сердце: как будто ждет чуда. А чуда нет.
Варя зовет Сермягина в поле к истукану. Стоит на кургане древний идол. Ястреб сел ему на старую голову. Увидел людей – метнулся в сторону: раз-раз – и уже плавает в синеве.
Варя идола старого венчает травой и ромашкою. И Сермягин снимает перед ним шляпу.
– Я в него верю, Андрей Васильевич. Только ему теперь скучно бедному.
– Еще бы. – говорит Сермягин с грустью – один в поле. Тоска.
Сидят молча на кургане у ног древнего бога – приват-доцент Сермягин и горбатенькая Варя.
– А как ее зовут? Я забыл…
– Тамарой, – говорит Варя, угадывая.
Волокнистое облако набежало на солнце и тихим пеплом покрыло мир. Белые пятна, как живые, двигались по полю, по орешнику здесь и там. И тихо шуршало-шипело поле, как пена морская. И тихо кружилась земля – дальние холмы и пашни. Тянуло запахом сладостным и терпким от сгорающих в солнце цветов и травы.
– А я была вчера на мельнице, – говорит Варя – видела Тамару. Я в нее влюблена, Андрей Васильевич.
– Бог с вами, Варя. Что такое «влюблена, влюблена»! И вовсе не так уж прекрасна ваша Тамара.
– Ах, молчите, молчите. Вы не думаете так. Я знаю. Сейчас она придет сюда, на курган. Она обещала.
– Зачем же это? – недоумевает Сермягин.
И смотрит на белые зигзаги дороги, откуда придет Тамара.
И в самом деле медленно идет кто-то к идолу. Развеялось облако и не видно в золоте горячем, кто идет. Вон ближе, ближе; вот уж белые пятна солнечные скользят – подымаются от земли, приближаются. Это – она, Тамара.