Воркуют голуби, кричат скворцы над головами их, там, где тяжелые балки крепко схвачены железом… Колокола от ветра чуть-чуть поют, едва вздыхают медными вздохами.
– Ты в Бога веришь, Матвей?
– А как же не верить? Верю…
– А нашего греха не боишься?
– Какой же грех. Мы поженимся…
– Христос с тобой, Матвей: придет осень, я в город уеду, а ты женишься на здешней…
– Я так не хочу, – говорит Матвей мрачно.
Смотрит Ева с колокольни вниз на зеленеющую землю, на июльскую даль, на гребни лесные… На западе хлынул золотой поток зари и все затопил. Горит и небо, и земля. И пожар, окрашенный пурпуром, разметывает по небу свою львиную гриву. И кажется, будто земля громко поет свою любовь к солнцу. Песня за песней возносится к вышним странам, где сияют нетленные кущи, где пламенеет безгрешный рай.
– Люблю тебя, жених мой.
И опять, покорный, он целует ее ноги. И когда он вздыхает, кажется, что рычит добрый зверь.
Пришла осень в своих легких прозрачных тканях и повеяла духом любви предсмертной. Закружилась Ева по зеленовзгорьевскому саду, как птица в сетях. Она бродила по осенним дорожкам, спотыкаясь на кучи ржавых листьев, и думала о любви своей и о том, что пройдет еще год-другой и кто-то спросит: где молодость? Где жизнь твоя, Ева?
Собирались последние плоды в саду, и над садом стоял сладостный запах спелых груш, слив и увядающего листа.
Легковейная осень дышала тихо, едва касаясь устами своими утомленной земли. Золотое облачко медлило на закате, прощаясь с летним миром. Затревожились птицы, покорные времени. На обнаженных стволах чаще можно было увидеть настойчивого дятла…
И земля пахла по-иному, дурманно.
И уже хотелось Еве иной любви, без этих уверенных и простых глаз, без этих наивных поцелуев, без этих свиданий на сельской колокольне…
Она встретилась однажды с Верой и жадно заглянула в ее сумасшедшие глаза, с тайной надеждой, что в безумии разгадает мудрость несказанную.
Но засмеялась Вера:
– Отец, венец, конец…
– Что ты сказала, Вера? Что?
– Венец, конец…
Князь пил все больше и больше.
– Ева! – говорил он жалобно, целуя ее руки. – Возьми меня с собою в город. Умоляю тебя. Возьми меня. Я стар, но мне еще хочется увидеть Невский проспект, Неву, Эрмитаж… Здесь кладбище… Я не могу больше… Я не могу.
– Княгиня вас не пустит.
По ночам собаки лаяли тоскливо по-осеннему. Приезжал арендатор один, без Ревекки. Ревекку арестовали и увезли в город.
Ева избегала свиданий с Матвеем, но он ходил за нею по пятам, похудевший, некрасивый теперь, привороженный.
Ева вздрагивала, когда он приближался к ней, и приказывала торопливо седлать лошадь и уезжала в поля, а он оставался один в клубах осенней пыли.
Свежий, строгий и смелый ветер веял в лицо всаднице, напоминая о какой-то иной жизни, где уже нет могилевских полей, деревни, неподвижной усадьбы, смешного попа и этого Матвея – зверя доброго, обезумевшего от страсти.
Ева все вспоминала почему-то поговорку: «на миру и смерть красна» – и ей хотелось в город, к людям, чтобы видеть вокруг себя беспокойные глаза, понимающие, что всему скоро конец.
Тишина
А. С. Ященко.
По Савеловской линии поезда ползут медленно. Тихо плывут мимо окон луга и рощи. И хочется остановить поезд, остаться одному где-нибудь у ручья. И веришь, как в детстве, что здесь, на лугу, под солнцем жизнь особенная, прекрасная.
И художник Енисеев думал, что хорошо так ехать по тихой линии в какой-то древний забытый городишко, где раньше никогда не бывал, ехать почти бесцельно, так разве, чтобы взглянуть на древний храм Воскресения, упраздненный монастырь, о котором сказано два слова в истории.
Вот маленькая станция. Здесь все по-домашнему: куры бродят по линии с громким кудахтаньем; солнце припекает нещадно. Остановка долгая. И кажется, что обер-кондуктор остался в конторе и будет там спать до утра – и поезд не двинется.
– Тишина! – думает Енисеев – тишина!
В Савелове надо ждать парохода до вечера: повезли богомольцев.
На пристани полуголые татары-крючники лениво валяются на солнце; божьи старушки немолчно повествуют об угодниках, об иконе новоявленной на Светлом Яре…
Небо разостлалось голубоватой пеленой. И молчит река. И молчит береговой песчаник.
По берегу мужик тянет лодку на лямке: в лодке камни.
Енисееву не верится, что еще вчера шумела вокруг него иная жизнь, не верится, что он один теперь. И кажется Енисееву, что где-то здесь, в тишине, найдет он неизведанное и хорошее.
К вечеру подошел пароход. На западе чуть розовело – внизу лентою, повыше перисто. И было мирно в небе. И казалось, что все на пароходе, умиренные, предались тишине покорно.