– А вы социал-демократ? – робко спрашивает Ксения.
– Как вам сказать… я не в партии, но разделяю во многом… Хотя есть пункты, свободная любовь, например…
– Вы – философ, – убежденно говорит Ксения. И потом неожиданно шепчет:
– Приходите завтра утром, в двенадцать часов, в Графский сад, где фонтаны.
– Хорошо, хорошо!
Коле кажется, что в груди у него птица. Ему дышать трудно.
И опять березки поют розовыми верхушками сантиментальную песенку дачной заре.
Кучера и горничные неистово грызут за воротами подсолнухи; няньки в тележках везут куда-то маленьких рахитиков; на террасах раскладываются зеленые столы, пахнущие мелом; и заключив свою томность в корсеты, жадно ищут глазами кавалеров барышни, совершающие прогулку.
Дома никого нет: Ната и Тата уходят к соседям; папа и мама уехали в город и вернутся лишь завтра утром. Наверху горничная Лиза, с милыми пухленькими губами, с веснушками на переносице, стелет Коле постель.
– И какой вы, Коля, бледненький, слабенький, как девочка.
– Только так выгляжу, а я сильный.
– Ну, уж и сильный. Я – барышня, а сильнее вас.
– Ах, какие глупости.
Коля краснеет.
– Потому, что вы все книжки читаете.
– Вот у меня на курточке пуговица оторвалась. Пришей, Лиза, пожалуйста.
– Не надо снимать: я на вас пришью.
– От тебя, Лиза, яблоками пахнет.
– Антоновку ела. У меня губы пахнут.
– Антоновку…
– И чтой-то, Коля, вы на меня так смотрите? Вы тоже тихенький, тихенький, а неизвестно, что у вас на уме. Только я сильнее вас. Вам со мной не справиться.
– Я ничего, – говорит Коля, – я ничего.
Лиза уходит. Потом приотворяет дверь и говорит шепотом:
– Спокойной ночи.
– Лиза! Лиза!
– Что вам?
– Ничего. Я так.
Садовники из длинной кишки поливают газон перед графским садом; дебелые няньки влачат ребят; семилетние кокетки с большими мячами прыгают по желтым дорожкам…
«Я влюблен», – думает Коля и спешит к фонтану.
Коля с гордостью вспоминает Пушкина:
«Вот и фонтан… Она сюда придет… Я, кажется, рожден не боязливым…»
Там, где Афродита с отбитым носом, на чугунной скамейке садится Коля, принимая небрежную позу.
Капельки пота поблескивают на его мальчишеском носу. И когда в конце аллеи показывается Ксения, сердце Колино малодушно падает. Ах, не знает он, что теперь надо делать.
Вот уж рядом сидят влюбленные – позади боскет, поодаль тихоструйный фонтан.
– Я пришла, Коля. Я пришла. Вы сердитесь на меня?
– Ах, что вы! Что вы! Нет…
– Как жарко сегодня.
– Да, ужасно жарко.
На Ксении короткое платье, пышное, как махровая астра, черные чулки и открытые ботинки; на шее коричневая родинка. У маленькой любовницы от волнения краснеют лоб, щеки и подбородок.
Коля чертит тросточкой вензель на песке: К. и О.
– Я ничего не имею против вашего кузена, – говорит Коля, – но черносотенство это, как хотите, особая вещь: можно быть беспартийным, но всему есть предел.
– Не будем говорить о Мише, – умоляет Ксения, – не будем. Я хотела вас спросить о другом… Что это такое свободная любовь?
– Свободная любовь? – говорит Коля, поднимая брови. – Это – как вам сказать? – это, когда жены общие…
– Так социал-демократы учат?
– Да.
– Боже мой! – ужасается Ксения. – Боже мой! Значит, я не могу быть социал-демократкой.
– Почему же?
– Я хочу, чтобы один любил одну. Я не могу, чтобы все.
– Знаете что, Ксения? – оживляется Коля. – Я тоже так думаю. Всех никак нельзя. Я потому и беспартийный. Но заметьте, Ксения, я очень уважаю Каурина Николая.
– Это кто Каурин?
– Это у нас в классе есть Каурин. Социал-демократ. У него и Маркс есть. И браунинг есть. Я себе тоже хочу браунинг купить.
– Зачем браунинг?
– Так. На всякий случай. Почем знать, какие еще события наступят, – говорит Коля загадочно и значительно.
– Вы настоящий мужчина, Коля. Вы ничего не боитесь. Вы храбрый.
– Нет, Ксения. Что я! Дело не во мне, а в пролетариате.
Коля снисходительно улыбается и пожимает плечами.
Молчание.
– Милый! – говорит Ксения. – Милый!
– Я люблю вас, Ксения, – бормочет кавалер около боскета.
– Поклянитесь мне, Коля.
– Клянусь вам, Ксения…
Плотно по стенам сидели мамаши, задыхаясь в тумане пыли и пудры.
Неистово метался распорядитель Гроссман, крича французские слова на русский лад:
– Аванса… Рекюйэ… Шен-шинуаз…
Девицы и кавалеры, подростки и дети вертелись под музыку, под рев меди и визг расстроенных скрипок. И дачная любовь, распаренная в духоте, пышно распускалась: смутные желания светились в глазах, руки пожимали руки, колени млели от прикосновений…