Коля стоял в толпе нетанцующих. Из-за плеч смотрел на вертящихся счастливцев, завидуя мучительно.
Потянулась к нему ручка Ксении, повлекла в круг. Худо умел танцевать Коля, однако не мог сопротивляться.
Прислушиваясь к такту, робея, покачивался, топтался на месте с Ксенией, не решаясь войти в круг; налетали все новые и новые пары: наконец, и Коля с Ксенией завращались в английском вальсе; волнение от близости возлюбленной смешались в Колином сердце со страхом, что сейчас собьют их танцоры, однако плыл еще по зале, подчиняясь общей волне. Чувствовал, что надо сказать что-нибудь ожидающей Ксении. Сказал:
– Ах, какой смешной Гроссман. Похож на птицу.
Что-то Ксения не улыбалась: должно быть сбился Коля с такту, вертелся невпопад.
Все вращалось вокруг Колиной головы, поплыли вверх стены, поднялась кверху эстрада с оркестром, куда-то ухнули мамаши, и бездна поглотила вертящиеся пары.
Покатился Коля вместе с Ксенией, на пол, ловя руками воздух, как утопающий.
Подняли со смехом неудачников.
Шел Коля домой весьма сконфуженный своим падением.
«Боже мой! Что подумает о нем Ксения!»
Поднялся Коля к себе наверх, бросился в постель и заплакал, кусая подушку. Подумал в ярости:
«Кузен Миша танцует теперь с Ксенией па-де-катр».
Стал Коля раздеваться, бросая на пол кушак, курточку и все, что попадало под руку. Зарылся под одеяло с головой.
Не заметил, как вошла к нему в комнату Лиза и присела на кровать.
– Что с вами, Коля? О чем плачете?
– Ах, Лиза, уйди. Оставь. Я так.
– Колинька! Миленький… Посмейтесь… А то я щекотать буду.
Лиза просовывает руку под одеяло, щекочет Колины ноги.
Коля плачет и смеется, негодует на Лизу и уже не хочет ее оттолкнуть.
Барахтается Коля в постели, никак не может справиться с упругой, как молодая липа, девушкой.
И сладостное томление овладевает юным телом, когда припадает к нему расшалившаяся крепкогрудая Лиза.
И уже говорят они шепотом, чутко прислушиваясь: не идет ли кто?
Наступила осенняя прохлада. Уже кое-где валялись по дорожкам ржавые листья. Вечера стали темные, ранние. И березки жалобно насвистывали жиденькими ветками своими осеннюю песенку.
Часто моросил мелкий дождик скучновато, по-дачному. Любовники ожидали разлуки и сантиментально вздыхали, даря друг другу сувениры.
Коля бродил одиноко, забирался на мостик железнодорожный, смотрел с тоской великой на ускользающие от взора рельсы.
– Бежать бы! Куда? Куда?
Застонала по-осеннему телеграфная проволока. Воронье село черной стаей на столбы; каркают вещие, накликая беду.
«Если бы я не был атеистом, – думает Коля, – я бы сейчас молиться стал. Я бы стал Богородице молиться».
Дрогнули рельсы. Свисток паровозный. Поезд курьерский мчится. Кто-то платком махнул Коле, будто позвал его в даль, за собою, в неизвестную даль.
«Пойду-ка я в графский сад», – думает Коля.
В графском саду увядают цветы на клумбах; только астры осенние замахровились, да розы слаще пахнут.
Вот и фонтан тихоструйный. И милый боскет. И видит Коля: на чугунной скамейке сидит Ксения и кузен Миша. Они целуются нежно. Осенний ветерок развеял ее золотые кудряшки.
Маленький Раух
Хоронили горбатого Рауха, этого рыжеватого карлика, который бродил по улицам нашего городка с ваксой и спичками.
Его положили в траурный ящик, и жалкая, лохматая кляча потащила останки маленького еврея за город, на кладбище.
За гробом шла его мать, седая Анна, и сестра Ревекка, худенькая девушка с огромными, тревожными глазами. По доскам, вдоль заборов, брели молодые евреи – человек десять – с завода братьев Пруст.
А немного подальше неуверенно шел мясник Яков Пронин, большой человек с окладистой бурой бородой.
Это было в июле. В воздухе стояла мелкая, горячая пыль. Земля поникла, и тишина покрыла весь город серой вуалью.
Не верилось, что три дня тому назад в городе разбивали и грабили лавки Кезельманов и Дрейеров, что на улицах раздавались странные крики; не верилось, что вот в этой самой риге купца Румянцева изнасиловал кто-то маленькую Сарру…
Неподвижно стояли у плетней огромные, равнодушные лопухи.
Телега с гробом миновала шлагбаум и потянулась по узкой дороге через поле кукурузы.
Пахло землей и хлебом, сухо трещали кузнечики, и солнце непрерывной горячей волной заливало дорогу, гроб и телегу…
Когда внесли гроб в маленькое помещение у ворот кладбища, раввин начал читать молитвы, а старая Анна стала громко плакать и, опустившись на колени, билась своей седой головой о грязный пол.