Потом гроб понесли через маленькую дверь к могиле, и все пошли за ним, только один старик остался, старик, с густыми седыми бровями, в черной шапочке.
Ходил старик по комнате, стучал сердито палкой и говорил о законе, о том, что не следовало самоубийцу хоронить вместе с благочестивыми.
Ходил упрямый старик и проклинал маленького Рауха, которого в это время вынули из гроба и опускали в могилу.
Когда Ревекка увидела белую горбатую фигурку, она закричала, как мать, только еще громче и тоньше, и бросилась к трупу, но ее удержали, и было страшно смотреть, как бьется и вздрагивает ее худое тело.
Потом случайно она взглянула на Якова Пронина, который стоял рядом с околоточным Чесноковым, и тогда Ревекка крикнула по-русски, неестественным голосом:
– Я же вам говорю: убийцы! Будьте же вы прокляты!
И на душе у Якова Пронина яснее стало от этого крика, и с кривой улыбкой пошел он, как будто что-то уразумев, наконец.
Накануне смерти Рауха, Яков Пронин, вместе с другими погромщиками, ходил пьяный по улицам, от одного еврейского дома к другому, бил стекла и портил товары. На Московской улице, около казенной винной лавки, погромщики заметили казацкий патруль и подошли к нему. Один рыжий усатый казак, с наивно-бесстыдными губами, посоловевший от водки, стоя в непринужденной позе, рассказывал что-то сметное молоденькому офицеру, и тот неестественно смеялся, и его рука в белой замшевой перчатке дрожала почему-то.
Как раз в это время торопливо переходил через дорогу маленький Раух с сестрою Ревеккой.
– Гнилая говядина! – сказал Пронин офицеру, указывая на Ревекку, – а то бы я предложил жидовку вашему благородию…
И с размаху Пронин ударил Ревекку по лицу.
На другой день погром кончился, а рано утром маленький Раух был уже в лавке Пронина и говорил ему расколотым голосом:
– Сделайте милость, господин Яков Пронин, пойдите к моей сестре и скажите ей: простите меня, госпожа Раух, так как я вчера весьма был пьян.
– Да ты смеешься, котенок, – хохотал Яков Пронин, с удивлением рассматривая Рауха – да ты смеешься надо мной, чортов горбун.
Смеялись все вокруг: и молодцы, и чья-то кухарка, и околоточный Чесноков.
Так стояли они друг против друга: огромный мясник с красной шеей и тщедушный карлик со вздрагивающим горбом.
– Господин Яков Пронин! – сказал Раух все тем же расколотым голосом – если вы не извинитесь перед моей сестрой Ревеккой, я сегодня же убью себя, господин Пронин…
И долго еще смеялись в лавке, когда ушел оттуда маленький Раух.
А горбун пошел к реке, на откос.
По реке сплавляли лес, и внизу мужики в красных рубахах, весело перекликаясь, работали длинными шестами. Белые солнечные пятна радостно играли на бревнах. На другом берегу кто-то запел звонкую песню, и она тотчас же соединилась с белыми горячими лучами, и все вокруг засияло: как будто на реку и на откос навели огромное зеркало.
Маленький Раух зажмурился: от блеска и песни у него закружилась голова и сильно застучало сердце.
– Милая Ревекка! Бедная Ревекка! – сказал громко Раух, вытаскивая из-за пазухи дрянной пистолет.
– Сестреночка моя, – в последний раз прошептал он побелевшими губами…
После похорон Рауха Яков Пронин пошел в трактир и спросил себе водки с угрем.
– Маленький Раух! Горбатый чорт! – бормотал он, выпивая рюмку за рюмкой и закусывая жирной рыбой.
Сидел мясник Яков Пронин в тактире и пил водку – одиноко пил. Вчера он казался большим и страшным, а сегодня было жалко смотреть на его огромные ненужные руки.
– Вот я и помянул маленького горбуна, – бормотал Яков влажными губами. Потом он тяжело поднялся и пошел неуверенной походкой к себе домой.
Был душистый, сладостный вечер; хотелось почему-то плакать. Луна, совсем томная и женственная, приблизилась к городу, и казалось, что она трогает деревья и траву длинными белыми пальцами.
Входя к себе в сени, Яков Пронин заметил, что кто-то притаился в углу за кадкой, и он, Яков Пронин, сердито погрозил туда.
– Что случилось, того не вернешь, – сказал мясник, прижимая большие красные руки, к пьяной груди – маленький Раух – тю-тю!
Луна проникла в комнату и заворожила постель и стены, и пол. Все побелело.
Яков, кряхтя, забрался на высокую постель, за ситцевый полог, опустил голову на подушку и сразу почувствовал, что под окном кто-то ходит.
Помчались мысли в сумасшедшей пляске, поплыли кровавыми пятнами… И заметалось сердце в напрасной молитве… На губах вертелось одно маленькое круглое слово, тяжелое, как свинцовая пуля: смерть.