Он ходил по кабинету, волнуясь, размахивая руками, с лицом бледным, усталым, и был видно, что он не замечает Валентины Сергеевны, что он слушает только себя, занят только собою.
Однажды в буфете суда случилась с Литвиновым нелепая история, которая всех удивила.
Дело было так.
Какой-то молодой адвокат поспорил с Николаем Петровичем. Совершенно неожиданно, с непонятной и необычной для него грубостью, Литвинов сказал:
– Надо быть большим глупцом, чтобы ставить вопрос так, как ставите его вы.
Молодой адвокат растерялся и пробормотал:
– Вы с ума сошли.
Литвинов закричал:
– Повторите, что вы сказали.
– Я вам говорю; вы с ума сошли.
Тогда случилось что-то безобразное и нелепое: Николай Петрович хотел ударить адвоката, но уже собралась вокруг них толпа и его удержали.
С большим трудом уладили эту историю.
Но после нее у Николая Петровича появилась странная подозрительность. Он жаловался Валентине Сергеевне, что ему завидуют, что его помощники тайно его ненавидят, что прислуга непочтительна.
Он говорил Валентине Сергеевне:
– Знаешь, как странно. Я сейчас ехал в трамвае и напротив сидел господин. Я чувствовал, что он меня ненавидит. И на лбу у него угри. Ужасно подозрительный человек.
Однажды ночью Валентина Сергеевна услышала, как шлепают туфли около ее двери. Это был Николай Петрович. Он вошел к ней решительно, запахивая полы халата.
– Я пришел к тебе зачем-то, и вот забыл, – сказал он смущенно, озираясь на темные углы – Ах, да. Вспомнил… Револьвер у меня в правом ящике… Там и записка… «В смерти моей прошу никого не винить».
В страхе Валентина Сергеевна забормотала:
– Не надо… Не надо… Бог знает, что ты говоришь, Николай…
Весною Литвиновы уехали в Могилевскую губернию. Усадьба их была пустынна. Арендатор жил по ту сторону озера, где шумела мельница. Там бурели могилевские, поля; туда приезжали белорусы на скрипучих пелетах…
А по эту сторону озера стоял старый дом: грустил липовый парк, и на большом лугу перед террасой курились густые ароматы трав и клевера.
Литвиновы бродили по парку, как бывало прежде, взявшись за руки, как влюбленные; они сидели по долгу на скамейке, где когда-то они вырезали свои вензеля. И пока солнце горело высоко над этими липами, домом и лугом, Николай Петрович казался прежним, молодым… К вечеру он становился тревожнее.
Подымалась луна и все изменялось. От лип, как от огромных курильниц, струился дурманный запах; на лугу бродили туманы, как вереницы белых старух; возникали звуки, днем неслышные; чудилось, что кто-то бродит рядом, но никого не было видно; гулко плеска лось озеро в тишине, – а дом наполнялся необъяснимыми шорохами и непонятным шопотом.
Тогда жутко было смотреть на Николая Петровича. Он ходил по террасе, пугаясь своей тени. Он уже не скрывал своего страха. Он боялся луны и она притягивала его к себе. Он часами просиживал на каменных ступенях дома и, если Валентина Сергеевна подходила к нему, он вздрагивал и недоверчиво смотрел на нее, как на чужую. А на рассвете, прежде, чем лечь в постель, он долго бродил по дому, запирая окна, осматривая задвижки.
Валентина Сергеевна пробовала говорить ему, что здесь нечего бояться, что все мирно вокруг, но он сердито отвечал:
– Я не хочу, чтобы меня сонного зарезали.
Наступила осень. Все утопало в расплавленном золоте – поля, парк, усадьба… Валентина Сергеевна ходила, ' как завороженная. Красный листопад опьянял ее своим шелестом.
Так раз брела она по багряной дорожке, забыв на минуту о своей печали, и неожиданно увидела на скамейке Николая Петровича.
Он бормотал неясные слова, странно размахивая рукой.
Валентина Сергеевна торопливо пошла домой, не оглядываясь, и повторяя шопотом, бессмысленно, слепо:
– Господи, помилуй. Господи, спаси. Господи…
В тот же вечер она уговорила Николая Петровича ехать в Петербург.
Литвинов продолжал заниматься адвокатурой. С утра вокруг него толпились клиенты и помощники. И никто не замечал, что Николай Петрович теперь стал другим, никто не видел тех мелочей, которые видела Валентина Сергеевна. А ей казались зловещими эти мелочи.
Когда Николай Петрович за обедом пил водку, руки его дрожали и он расплескивал свою рюмку; когда он писал письма или бумаги, концы слов часто оставались недописанными; во время спора он нередко умолкал, виновато улыбаясь: все это пугало Валентину Сергеевну.
Она часто теперь уходила из дому и бродила одна по городу. И ей казалось, что город и река заболели смертельно, что они увядают в скоротечной чахотке. Болезненный румянец горел на листьях, воде и камнях. И город галлюцинировал, как умирающий мозг, побежденный туберкулезными бациллами. Сухой шум веток, с которых падали ржавые листья, похож был на кашель. И осенние лучи окрашивали кровью утомленную землю.