Осень, больная и умирающая, уже не скрывала своих тайных вожделений. И в небе, в багрянце заката, и в фиолетовых пятнах тумана, прильнувших к камням, чудилась одна похоть, одна безумная надежда.
Петербург, охваченный осенней лихорадкой, вздрагивал, вытягивался, как будто ожидая нечистых объятий. Они поняли друг друга, этот северный город, побледневший от страсти, и эта осень, властительница жизней и тысячелетий, обольстительная и развратная.
В тихие дни Валентина Сергеевна уходила в Летний Сад. Она подолгу сидела на крайней дорожке, где мраморная Психея наклонилась над спящим Амуром. Валентина Сергеевна когда-то приходила сюда на свидания, встречалась здесь влюбленная с Николаем Петровичем. И теперь Летний Сад пленял ее. Шуршанье падающих листьев казалось ей любовным шопотом. И эти старые деревья, безмолвные свидетели стольких свиданий и поцелуев, тихо покачивали верхушками, как бы раздумывая о преходящем. Пахло увядающими листьями, и даже этот запах тления здесь, в тихие дни, казался ей приятным и нежным. На статуях розовели солнечные пятна и желтые отсыревшие дорожки все были испещрены сеткою тени от полуобнаженных веток. В предсмертном очаровании сад пел свою песню, и эти утомленные липы, как сестры, сплелись своими ветвями в осеннем хороводе.
Валентина Сергеевна чувствовала эту осеннюю тишину, эту сладостную печаль, и что-то похожее на раскаяние проснулось у нее в душе. Зачем она так лихорадочно, так торопливо жила? Ведь, все равно она умрет, как все. Не забыла ли она чего-нибудь такого, что нужно, значительно, важно? И готова ли она умереть? Как она жила эти годы? Ее жизнь сплелась с жизнью Николая Петровича: это была странная горячка, целый поток каких-то юридических дел, документов, доверенностей, векселей… Как подозрительный маскарад, проходила перед нею длинная вереница клиентов, судей, присяжных заседателей, адвокатов, прокуроров…
Она вспомнила свое детство – эти полувнятные предчувствия, когда все представлялось иным – запахи, краски, звуки… Она вспомнила, как странно волновалась она когда-то, вдыхая аромат жасмина или прислушиваясь к жужжанию пчелы. Не размышляя, она тогда принимала мир, как необычайный сон, и верила, что когда-нибудь, мы проснемся для иной жизни. Теперь не то: Валентина Сергеевна чувствовала, как она жадно привязана к этим вещам, предметам, к этому миру вообще. Прежде она любила все блаженно и бескорыстно, теперь она любит эту землю, как свою собственность, тяжелою любовью…
Так думала Валентина Сергеевна.
А когда она выходила из сада и смешивалась с толпою на улицах, ее пугал этот осенний город, эти граниты, закутанные в парчу, пламенеющие багрянцем… И толпа казалась ей жуткой: все эти тысячи прохожих, эти торопливые пассажиры трамваев; эти богачи, опередившие всех на своих автомобилях…
Город был похож на огромную карусель, которая с безумной быстротой вращается на своем стержне. В сущности ни у кого нет цели, и все возвращаются к тому месту, откуда они начали свой сумасшедший бег. Может быть, это мчатся по кругу не живые люди, а мертвецы. Может быть, это маски, размалеванные осенью.
Валентине Сергеевне хотелось преградить этот шумный поток, грохочущий среди камней; ей хотелось крикнуть в лицо этой толпе, что все неблагополучно, что надо опомниться и остановить пеструю карусель, ей хотелось чтобы вокруг все стало тихо, и она могла бы рассказать всем, что ее муж, Николай Петрович, сходит с ума и что она не умеет, не может спасти его.
И вот в памятный для Валентины Сергеевны день так же, как всегда, бешено вертелась карусель. Уже наступил вечер. На небе угасал осенний пир, и во мраке загорелись огни – фонари, витрины, вывески. Как язвы и папулы на разлагающемся потемневшем теле сияли эти желтые, красные, фиолетовые огни. И смрадный воздух, смешанный с острыми благовониями, будил воспоминания о трупах, окуриваемых ладаном.
Из мрака возникали и вновь пропадали в нем тысячи бледных мужчин, с возбужденными глазами, с блуждающей улыбкой на утомленных губах, тысячи женщин, мечтающих о любви. Они блуждали по городу, покоренные осенью как умирающие листья, сорванные ветром.
Валентина Сергеевна знала, что все эти люди обречены на гибель, что у всех, как у ее мужа, Николая Петровича, когда нибудь задрожат руки и потускнеют глаза. И она удивлялась, почему все не сговорятся и не взорвут этот город. Не малодушно ли мимолетно наслаждаться любовью в язвах и потом медленно умирать, потеряв разум.