— Что тебе надо? — спросил он.
— Ничего… Я жду, чтобы вы решили мою судьбу.
— Твоя судьба — судьба всех остальных. Я никого не назвал по имени. Помилованы все.
— Все остальные — изменники и трусы! Только я один не кричал.
Кабесилья вздрогнул и пристально взглянул на мальчика.
— Как тебя зовут?
— Тоньо Видаль.
— Откуда ты родом?
— Из Пуисерда.
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— У республики, стало быть, не хватает взрослых, если ей приходится вербовать в армию ребят?
— Меня не завербовали, падре… Я доброволец.
— А ты знаешь, негодяй, что у меня найдется средство заставить тебя кричать: «Да здравствует король!»?
Мальчик сделал гордое движение рукой, означавшее: «Ни за что!»
— Значит, ты предпочитаешь умереть?
— Да, это во сто раз лучше.
— Ну хорошо… Ты умрешь.
Священник подал знак, взвод, который должен был привести приговор в исполнение, уже выстроился вокруг осужденного, а тот и глазом не моргнул. При виде этого необыкновенного мужества в душе священника шевельнулась жалость.
— У тебя не будет просьбы ко мне перед… Может быть, ты хочешь есть? Или пить?
— Нет! — ответил мальчик. — Но я католик и не хотел бы предстать перед всевышним, не исповедавшись.
Кабесилья не успел еще снять облачения.
— Становись на колени! — сказал он, усаживаясь на камне.
И, когда солдаты отошли, осужденный начал тихим голосом:
— Благословите меня, отец мой! Я грешен…
Исповедь только началась, как вдруг у входа в ущелье загремели выстрелы.
— К оружию! — кричат часовые.
Священник вскакивает, подает команду, распределяет посты, приказывает солдатам рассыпаться в цепь. Сам он, не успев снять епитрахиль, бросается к мушкетону и, вдруг обернувшись, видит мальчика, все еще стоящего на коленях.
— Эй! Ты что тут делаешь?
— Я жду отпущения грехов…
— Ах, да! Я о тебе и забыл…
Медленно и торжественно поднимает он руку и благословляет склоненную детскую голову. Затем, поискав глазами солдат карательного взвода, рассеявшихся в хаосе атаки, священник отступает на шаг, прицеливается и в упор стреляет в мальчика.
ВУДСТАУН
Для постройки города место было великолепное. Стоило лишь расчистить берега реки, вырубив часть леса, бескрайнего девственного леса, раскинувшегося здесь с начала мироздания. И тогда город этот, укрытый со всех сторон лесистыми холмами, спускался бы к самой набережной чудесного порта в устье Красной реки, всего в четырех милях от моря.
Как только правительство в Вашингтоне утвердило концессию, за дело принялись плотники и лесорубы, но такого леса еще никому никогда не приходилось видеть. Впившись в землю всеми своими лианами, всеми своими корнями, он, когда его подрубали в одном месте, выбрасывал новые побеги в другом. Снова и снова лес залечивал свои раны и на каждый удар топора отвечал появлением зеленых ростков. Улицы и площади города, едва проложенные, буйно захлестывала растительность. Стены росли гораздо медленнее, чем деревья, и, едва возведенные, они рушились под напором все еще живых корней.
Когда топоры оказались бессильны, то, чтобы преодолеть это сопротивление, пришлось прибегнуть к огню. День и ночь стоял в лесу удушающий дым, огромные деревья пылали, как факелы. Лес пытался продолжать борьбу, задерживая пожар потоками сока и свежестью густой листвы, под которой не хватало воздуха. Наконец наступила зима. На большие пустыри, где торчали почерневшие стволы, снег обрушился, словно вторая смерть. Теперь можно было строить.
И в скором времени на берегах Красной реки раскинулся огромный, как Чикаго, город, весь из дерева, город широких и прямых, с нумерованными домами улиц, которые расходились лучами от площадей, с биржей, рынками, церквами, школами, с целой системой портовых складов, таможен, доков, пакгаузов и корабельных верфей. Лесной город — Вудстаун, как его назвали, — быстро заселялся любителями необжитых мест. Его кварталы охватила лихорадочная деятельность. А на соседних холмах, возвышавшихся над улицами, где толпились люди, над портом, где стояли суда, притаилась охватившая город полукольцом темная и грозная масса. Это настороженно смотрел лес.