«Извещение. Пентрикские каменноугольные копи.
«Гг. Хазлем считают необходимым объявить, во избежание всяких недоразумений, что все работающие на их предприятии углекопы будут получать заработную плату сполна деньгами и могут расходовать её, где и как им будет угодно. Если они будут покупать нужные им товары в лавке гг. Хазлем, они будут получать их, как и раньше, по оптовым ценам, Но вовсе не требуется, чтобы они покупали именно там, и работа и заработная плата им будут даваться по-прежнему независимо от того, покупают ли они в этой лавке или в любой другой».
Эти успехи вызвали бурный восторг среди всего английского рабочего класса и привлекли к союзу массу новых членов. Тем временем забастовка на Севере продолжалась. Никто не работал, и в Ньюкасле, главном порту по вывозу угля, был такой угольный голод, что туда приходилось доставлять уголь из Шотландии, хотя у англичан поговорка to carry coal to Newcastle{159} означает то же, что у греков означало «носить сов в Афины», а именно: делать нечто совершенно излишнее. Сначала, пока не истощились средства союза, всё шло хорошо, но к лету рабочим стало очень тяжело вести борьбу; в их рядах царила величайшая нужда; у них не было денег, так как взносы рабочих всех отраслей промышленности в Англии составляли всё же слишком ничтожную сумму в сравнении с числом бастующих; им приходилось обращаться к лавочникам за кредитом на очень невыгодных условиях; вся пресса, за исключением немногих пролетарских органов, была против них; буржуазия, и даже те немногие из её представителей, у которых хватило бы чувства справедливости для того, чтобы поддержать бастующих, черпала из продажных либеральных и консервативных газет лишь лживые сообщения о ходе стачки; депутация из двенадцати углекопов, отправленная в Лондон, собрала среди лондонского пролетариата некоторую сумму, которая тоже мало помогла вследствие большого числа нуждающихся в поддержке. Несмотря на все это, углекопы оставались непреклонными и. что ещё более важно, при всех враждебных выходках и провокациях шахтовладельцев и их прислужников, сохраняли спокойствие и выдержку. Не было совершено ни одного акта мести, ни один перебежчик не был избит, не произошло ни одной кражи. Забастовка продолжалась так четыре месяца, и у шахтовладельцев всё ещё не было ни малейшей надежды на победу. Перед ними открывался один путь. Они вспомнили про систему коттеджей; они вспомнили, что жилища строптивых рабочих принадлежат их хозяевам. В июле рабочим предложили очистить занимаемые ими квартиры, и через неделю все 40 тыс. человек оказались выброшенными на улицу. Выселение производилось с возмутительной жестокостью. Больных и слабых, стариков и младенцев, даже рожениц безжалостно вытаскивали из постелей и сталкивали в канавы вдоль шоссе. Один агент доставил себе удовольствие собственноручно вытащить за волосы из постели женщину, находившуюся в последнем периоде беременности, и выкинуть её на улицу. Тут же стояли во множестве войска и полиция, готовые при первой попытке сопротивления и по первому намёку мировых судей, руководивших всей этой жестокой процедурой, выступить с оружием. Рабочие стерпели и это, не оказав никакого сопротивления. Шахтовладельцы надеялись, что рабочие прибегнут к насилию, и старались всеми средствами вызвать их на сопротивление, чтобы иметь повод положить конец забастовке при содействии армии; но выброшенные на улицу углекопы помнили увещания своего поверенного, воздерживались от всяких действий, безропотно вытаскивали свою мебель на болотистые луга или сжатые поля и продолжали терпеливо ждать. Некоторые из них за неимением лучшего расположились табором в канавах вдоль шоссе; другие, устроившиеся на чужих участках, подверглись судебным преследованиям за то, что «нанесли ущерб 13 размере полупенни» и были приговорены к оплате судебных издержек в размере 1 ф. ст., а так как этой суммы они, конечно, заплатить не могли, их засадили в тюрьму. Так эти люди провели со своими семьями более восьми недель дождливого прошлогоднего (1844 г.) лета под открытым небом, без иного крова для себя и для своих малюток, кроме ситцевых пологов своих кроватей, без иной помощи, кроме скудного пособия союза и всё сокращавшегося кредита лавочников. Тогда лорд Лондондерри, владеющий в Дургаме значительными копями, потребовал, чтобы лавочники «его города» Сиема под угрозой его сиятельного гнева перестали отпускать в кредит «его» строптивым рабочим. Этот «благородный» лорд во всё время стачки служил всеобщим посмешищем из-за комично напыщенных и нескладных «указов», которые он от времени до времени издавал для рабочих, не достигая этим ничего, кроме увеселения всей нации
{160}. Видя, что ничто не помогает, хозяева с большими затратами привезли для работы на своих копях рабочих из Ирландии и отдалённых местностей Уэльса, где ещё не зародилось рабочее движение; когда таким образом была опять восстановлена конкуренция рабочих между собой, сила стачечников оказалась сломленной. Шахтовладельцы заставили их отказаться от союза, отступиться от Робертса и принять продиктованные ими условия. Так кончилась в начале сентября великая пятимесячная борьба углекопов с их хозяевами, — борьба, которая велась эксплуатируемыми с выдержкой, мужеством, сознательностью и рассудительностью, вызывающими у нас величайшее восхищение. Какой высокий уровень подлинно человеческой культуры, воодушевления и стойкости духа предполагает такая борьба у массы в 40 тыс. человек, которых ещё в 1840 г. «Отчёт комиссии по обследованию детского труда» изображал, как мы видели, сплошь грубыми и безнравственными! Но как же тяжёл был тот гнёт, который заставил эти 40 тыс. подняться, как один человек, подобно армии, не только дисциплинированной, но и воодушевлённой одним стремлением, одной волей, и вести борьбу с величайшим хладнокровием и спокойствием до того момента, когда дальнейшее сопротивление потеряло всякий смысл! И какую борьбу — борьбу не против зримого врага, которого можно разить, а против голода и нужды, нищеты и бесприютности, против собственных страстей, доведённых жестокостью богачей до крайних пределов безумия. Если бы рабочие пустили в ход насилие, то их, безоружных, расстреляли бы, и через несколько дней победа шахтовладельцев была бы обеспечена. Соблюдение законности у них диктовалось не страхом перед дубинкой полицейского, а заранее обдуманным решением, оно было лучшим доказательством сознательности и самообладания рабочих.