— Ты жива, хатун?
— А ты сильно ранен, смелый джигит? Кровь течет по твоему лицу.
— Э, пустое! Шрам поперек лица — украшение воина.
В комнату вбежал начальник охраны Тимур-Мелик.
В дверях толпились несколько воинов.
— Кто ты? Как ты попал во дворец? Как ты смел побить часовых? Отдай оружие!
Джигит не торопясь вложил меч в ножны и спокойно ответил:
— А кто ты? Не начальник ли стражи Тимур-Мелик? Салям тебе! Мне нужно видеть хорезм-шаха по крайне важному для него делу. Плохие вести из Самарканда.
— Кто этот дерзкий человек? — прогремел властный голос. В ковровую комнату вступил широкими шагами хорезм-шах, положив ладонь на рукоять кинжала.
— Салям тебе, великий шах! — сказал джигит, сложив руки на груди и слегка склоняясь. Затем он резко выпрямился. — Ты здесь занят шутками и пугаешь степными кошками слабых женщин, а во вселенной происходят важные дела. На караванном пути я встретил гонца из Самарканда. Он загнал коня и бежал дальше пеший, пока не свалился. Он, как безумный, твердил: «В Самарканде восстание. Всех кипчаков убивают и развешивают по деревьям, как бараньи туши в мясных лавках». Во главе восставших твой зять, султан Осман, правитель Самарканда. Он хотел зарезать и твою дочь, но она с сотней отчаянных джигитов заперлась в крепости и отбивается день и ночь. Вот письмо от твоей дочери…
Хорезм-шах вырвал из рук джигита красный сверток и вскрыл его концом кинжала.
— Я им покажу восстание! — бормотал он, стараясь в тусклом свете прочесть письмо. — Самарканд всегда был гнездом бунтовщиков. Слушай, Тимур-Мелик! Немедленно созвать кипчакские отряды! Я выступаю в Самарканд. Там не хватит тополей и веревок, чтобы перевешать всех, кто осмелился поднять руку на тень Аллаха на земле… Эту женщину отнести в ее белую юрту и позвать к ней лекаря… Джигит, как звать тебя?
— Э, что спрашивать! Так, один маленький джигит в великой пустыне!
— Ты мне принес «черную весть», а по древнему обычаю я должен «гонца скорби» предать смерти. Но помимо этого ты зарубил моего любимого барса. Какую казнь тебе назначить — не знаю…
— Я это знаю, государь! — воскликнул Тимур-Мелик. — Позволь мне сказать.
— Говори, храбрый Тимур-Мелик, и объяви это от моего имени дерзкому джигиту.
— В военных делах упустить день и даже час — значит упустить победу. Джигит выказал великое усердие и привез важное и хорошее для твоего величества письмо. В нем говорится, что твоя дочь жива и храбро отбивает нападения врагов, точно она сама воин. Ты, мой великий падишах, теперь помчишься в Самарканд и еще успеешь спасти твою храбрую дочь от гибели. За такую услугу шах прощает джигиту девять раз девять его преступлений. А взамен убитого барса хорезм-шах получает другого, еще более яростного барса — вот этого самого отчаянного джигита, и назначает его сотником ста всадников-туркмен, которых джигит приведет с собой. Они вступят в твой отряд личной охраны…
Хорезм-шах стоял изумленный и накручивал на палец с алмазным перстнем завиток своей черной бороды.
— Сокол с пути не сворачивает, хорезм-шах двух разных слов не говорит, — с достоинством сказал джигит. — Куда прикажешь отнести туркменскую девушку?
Джигит наклонился и бережно поднял лежавшую Гюль-Джамал. На пороге он на мгновение остановился и, высокий, худой и хмурый, сказал, обращаясь к хорезм-шаху, точно равный к равному:
— Салям тебе от Кара-Кончара, грозы твоих караванов! — И гордый пошел дальше.
Шах смотрел на Тимур-Мелика и не знал, гневаться на него или благодарить. Тимур-Мелик громко смеялся.
— Какой, однако, лихой удалец! А ты, государь, еще говорил, что на туркмен нельзя положиться. Да с войском таких джигитов ты покоришь вселенную.
…Прошло несколько дней. Когда в ночном мраке тонкий серп полумесяца повис над минаретом, несколько бесшумных теней проскользнуло мимо дворца в переулок и остановилось в том месте, где свешивались над стеной ветви старого тополя.
Волосяная лестница с крюком была закинута на гребень стены. Одна тень взобралась наверх. Над белой юртой вился дымок, щели светились. На крик совы из юрты вышла закутанная женщина.
В темноте послышались слова:
— Все туркмены — братья! Салям! Здорова ли хатун Гюль-Джамал?
— Я — служанка ее. Горе нам! Хорезм-шах уже три дня как уехал с войсками усмирять восставший Самарканд. За дворцом теперь следит острый глаз свирепой старухи, ханши-матери Туркан-Хатун. Она приказала перевести нашу «Улыбку цветка» в каменную башню дворца и удвоила стражу. Она сказала, что Гюль-Джамал останется в башне до смерти.