— Однако ж ты знаешь, — продолжал первый, — что от письма того все зависит.
— Одно только, — отвечал другой, — надобно прислать нам побольше денег, и все тут. Чего здесь за деньги не достанешь? Лошади, оружие, новые платья — все в один миг явится. У нас покуда столько есть, чтобы не казаться нищими и жить не скучая: чего ж более? Пусть пройдет месяц, пусть два или три в ожидании, что нужды? Теперь еще середина весны, а к окончанию лета мы пустимся в дорогу. Что может быть приятнее путешествия в это время года!
Рассуждая о виденном и слышанном, они дошли до своего жилища, отобедали по-праздничному, а после вмешались в толпу веселящихся дарами божиими и неприметно сами развеселились. Дубонос и Нечоса хорошо играли на бандурах, пан Харитон басил в лад с игрою, посетители плясали казачка и вприсядку, и словом — до самой ночи забавлялись, не подумав: запорожцы о своей Сечи, а пан Харитон о селе Горбылях, о жене и детях и даже о панах Иванах. Куда как приятно после рогожаных и войлочных постелей разлечься на перинах!
Поутру, когда Нечоса и пан Харитон, потянувшись на постелях, открыли глаза, то увидели, что деятельный Дубонос выносил уже из комнаты запечатанное письмо. Нечоса, привстав, сказал:
— Пан Заноза! друг наш подеятельнее нас! Ну, пусть ты несколько уже поустарел, а мне, право, стыдно против Дубоноса! — С сими словами он вскочил с постели и начал одеваться; пан Харитон ему последовал, и когда кончили христианские обязанности, то есть умылись и сотворили молитвы, то вышли на крыльцо, дабы освежиться воздухом. Скоро подошел к ним Дубонос, поздоровался и сказал:
— Мой гонец уже в дороге; заметим же сей день в наших святцах, и первое мая да будет для нас днем одним из праздничных.
По окончании завтрака Дубонос спросил у своего старого друга:
— Ну, пан Заноза, надумался ли ты о нашем предложении?
— Я много размышлял о нем, — отвечал сей доверчиво, — и нахожу, что подлинно мне нигде уже не видать ясных дней, как разве в Сечи Запорожской! Но до нее дойти для меня — человека за сорок пять лет — не только тяжело, но едва ли и возможно! Притом же…
— Что еще за новое препятствие?
— То, — продолжал Заноза, — что эта черкеска и все прочее одеяние едва ли может прослужить мне и две недели. Все, что было у меня в запасной суме, провалилось сквозь землю при заключении меня в темницу.
— Понимаю, — отвечал Дубонос холоднокровно, — объяви только желание, хочешь ли, или нет быть запорожцем. В первом случае — вся наша казна общая; в последнем: потребуй, сколько тебе надобно, — и бог с тобою!
— Великодушные молодые люди! — воззвал пан Харитон, глядя на них умильно, — если бы и не был я в таких обстоятельствах, в каких теперь нахожусь, то или бы отвлек вас от Запорожья, или бы сам сделался запорожцем. Примите ж слово мое: с сего часа да водворится между нами братство, дружба и любовь. Лета мои, моя опытность, купленная чрезмерно дорогою ценою, дают мне право называться вашим старшим братом! Но это звание не уполномочивает меня угнетать воли ваши, а только дозволяет в нужном случае иметь первый голос в нашем совете; впрочем, прежняя свобода будет неприкосновенна. Довольны ли вы словом моим?
— Совершенно! от всего сердца и от всей души!
— Снимите же каждый с шеи своей кресты, как я делаю, и оба положите на сем столе!
Дубонос и Нечоса исполнили его желание. Пан Харитон, положив свой крест между их крестами, обратился к образу (и в жидовских корчмах, кроме спальни хозяев, поставлены образа христианских угодников) и, возвыся правую руку, произнес:
— Мати божия! Благоволи быть свидетельницею клятвы нашей: любить, охранять и доставлять всякое счастие один другому, как обязаны родные братья! В заключение клятвы сей целуем кресты сына твоего, данные нам при крещении!
Молодые люди с благоговением повторяли каждое слово его.
После сего пан Харитон наклонился, приложил дрожащие губы к своему кресту, и две крупные слезы брызнули на распятие. Из сердца Харитонова не могли бы извлечь их ни самые муки жестокие, но теперь извлекли — нежность и умиление. Юные собраты его, растроганные до глубины сердец, произнесли новые клятвы повиноваться ему, как должно старшему брату, и жить всем вместе, пока смерть или какие другие насильственные случаи не разлучат их. Торжественные обеты кончились взаимными объятиями.
По приказанию Дубоноса явился хозяин.
— Иуда! — сказал первый, — ты мне много раз хвалился, что зять твой Давид считается за первого портного в Батурине; позови же его к нам!
— Как же хорошо, — говорил Иуда с улыбкою, — что он теперь здесь! Давид! Давид! — кричал он, стоя в дверях, — поди сюда к панам за работою.
Опрометью вбегает Давид и униженно спрашивает, что угодно приказать покорнейшему из сынов израилевых.
— Ты видишь нас троих, — сказал Дубонос, — платья наши от дороги поизбились, так сделай нам по паре нового из кармазинного сукна с золотыми кистями да по паре из синего с кистями серебряными; а чтоб больше угодить нам, то поспеши работою.
Давид, казавшийся сначала евреем неробким, теперь онемел и смотрел на Дубоноса неподвижными глазами.
— Что же ты задумался? Разве работы очень много?
— Высокоименитый пан! — отвечал Давид, согнувшись в пояс, — меня не количество работы остановило; но — с твоего милостивого дозволения — кто заказывает столько в одно время, то обыкновенно жалует вперед.
— Хорошо! — сказал запорожец, отпер свою суму и, вынув из нее кожаный мешок, спросил: — Чего же будут стоить все шесть платьев?
Давид, поправя еломок, начал считать по пальцам и шевелить губами, наконец сказал:
— Полагая по самой умеренной цене, нельзя взять меньше, — посудите только, какая теперь во всем дороговизна!
— Да говори скорее, меньше чего взять нельзя!
— А содержание работников, их жалованье.
— Если ты сейчас не скажешь цены, то я пошлю за другим портным!
— Постой, постой! Целый свет знает, как паны запорожцы нетерпеливы и вместе с тем как щедры! С ними торговаться есть тяжкий грех, и пусть гром собьет с головы моей еломок и повергнет в грязь; пусть молния опалит мои пейсы…
— Иуда! посылай скорее за другим портным, скорее, скорее!
— Постой, постой, высокоименитый пан запорожец! За платья, тобою заказанные, нельзя взять меньше шестисот злотых.
— Это очень дорого!
— Посуди, вельможный пан запорожец!
— Хорошо, хорошо, но ни слова более! Довольно ли с тебя — взять теперь две трети означенной суммы, а остальную получишь, когда принесешь платья.
— Весьма доволен!
— Снимай же мерки, начав с старшего брата.
Когда Давид размеривал рост и дородство панов Занозы и Нечосы, Дубонос делал мысленный расчет, водя пальцем по столу, и, наконец, сделав точку, произнес:
— Так! мерка снята и с него.
Тут он, развязав мешок, высыпал горсти три червонцев. Пан Харитон, предполагавший, что в мешке серебро, немало подивился, увидя золото; что же касается до жидов, то они ахнули, оцепенели и попятились назад.
— Дурак! — шепнул Иуда Давиду.
— Клянусь бородою и пейсами покойного отца моего, — отвечал Давид также пошептом, — я этого не предчувствовал.
— Иначе — вот тебе, Давид, вместо четырехсот злотых — сто червонцев! — сказал Дубонос, отодвигая кучу золота.
Давид дрожащими руками пересчитал деньги, опустил в карман и, уходя с несколькими низкими поклонами, обещал изготовить работу как можно скорее.
— Ты, Иуда, останься покуда здесь, — продолжал Дубонос, — мы сделаем тебе некоторые поручения. Первое: прикажи в возок свой впречь лошадь и дай работника: мы поедем к другу твоему, ветошнику Исахару, чтобы купить у него по паре платьев попростев тех, которые теперь заказаны. Второе: вели жене к приходу нашему изготовить хороший обед. Вот и все!
— Высокоименитый пан! — отвечал Иуда, — стряпаньем моей жидовки все вы будете довольны; вместо же работника править лошадью буду я сам, дабы напомянуть другу Исахару, сколько радею о его пользе.
— Ничего не бывало, — сказал пан Харитон, — нам теперь не надобны ни твой возок, ни конь, ни работник, ни ты. Ступай-ка готовить обед!