Как по берегу Ирана,
По его зеленым струям,
По его глубоким сваям
Ходят двое чудаков
Сладкой около воды,
В лоб стреляют судаков.
Они целят прямо в лоб,
Стой, морская рыба, стоп!
Они ходят, приговаривают,
Верю, память не соврет,
Уху варят и поваривают.
Вот какие речи их,
Все умолкло, ветер стих…
«Эх, не жизнь, а жестянка!»
Ходит в небе самолет
Братвой облаку удалому,
Гордо режет облака,
Не догнать их никак!
Где же скатерть-самобранка,
Самолетова жена?
Иль случайно запоздала,
Иль в острог погружена?
Верю сказке наперед,
Прежде сказка – будет былью.
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью,
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
Или все мои права
Брошу будущему в печку?
[Иль в годах неясной муки
Постареют эти руки?]
Эй, черней, лугов трава!
Каменей навеки, речка!
1921–1922
По берегу Ирана
Как по берегу Ирана,
По его зеленым струям,
По его глубоким сваям,
Сладкой около воды,
Над раздольем судаков
Ходят двое чудаков.
Они целят рыбе в лоб,
Эх, ты, рыба, рыба, стоп!
Они ходят, приговаривают,
Уху варят и поваривают.
Верю, память не соврет:
«Эх, не жизень, а жестянка!»
Ходит в небе самолет
Братом облака удалого.
Что же скатерть-самобранка,
Самолетова жена?
Иль случайно запоздала,
Иль в острог погружена?
Верю сказке наперед –
Прежде сказка будет былью,
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью.
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
Или все мои права
Брошу будущему в печку?
Эй, черней, лугов трава!
Каменей навеки, речка!
<1922>
Курильщик
Прозрачных улиц сонные трущобы
Полны рассказов
Про тени и притоны,
Успевшие у спавшего отнять
Его дневного мира разум,
Как у простого слова – ять.
Где точно выстрел одинокий – стоны,
Устами высохшими досуха.
Он курит дымный след
И с ядом вместо посоха
На берег сонных грез идет,
Чтоб в дыме сладкой думы,
В цепях железных дыма,
Труд увидал, что им любимы,
Забыв пророков суеты,
Забыв набор железных шумы,
Те степи, где растут лишь цепи!
Цветы недавних слов, завядшие вчера еще,
И голос улицы, вечерний и чарующий,
Где дымный рай к себе звал райю,
И вместо народа адамов – Адам.
Настанет утро. Блеснет заря.
Он снова раб, вернувшийся к трудам.
8 мая 1921
Решт
Я и ты
– Ля! паны! на дереве,
Да целуются, сомашечие, гляди!
Девочки, девушки, ля!
Верочка, что ты?
Твоя на воздухе земля?
Да лучше спрячьтесь в пещере вы!
За поцелуями на дереве охоты?
Веревкой слабо опоясав
Ночной рубашки узкий стан,
На вишню старую взошла,
Как пятна обнажая мясо,
Нарвала утренних запасов
В блюдо без числа.
Хохочет черный огонек
В украденных вторых глазах,
Где смех, как лающий прыжок,
Из окон глаза ищет, как тикать.
А я поймал густые тени
На темных радостных ногах
И опоясанные лени
Ее груди, где детский страх.
И темно-красные краснели ягоды
И уворованное из книг лицо,
Оно расчислено вчера и загодя,
Дать опрокинуться,
А Верою покрыться, как душным одеялом.
А Вера иногда кричала сверху:
– Раб! иди и доложи придворным особам,
Что госпожа уже нарвала вишен.
В ней смелость и задор,
Победа жизни и добра,
И луч божественный –
Не в смысле существованья бога
Порой мелькал.
Но кто-то крылья отрубал…
Корзина, полная обеда,
Где вишни, яблоки и груши, –
Читатель, ты заснул? нет, слушай
Несется на руках…
1921
Веревкой грубо обвязав
Сорочку белую на стане,
Зажегши девичьи глаза,
На вишню старую взошла,
Держась за сук ее ствола.
Вишневые старые ветки шумят,
Качая свой наряд.
И вот пророчество о деве –
Кукушка простучала девять.
Она проворно набрала
Багровой вишни два стакана.
Вкусны вареники в сметане.
С сметаной белою прекрасны
Толпы вареников запасы.
Но ты, лукавый огонек,
В ее глазах бесенком прыгал –
Уроки закопченных игол.
Свидетель – старенькая книга,
Глаза украдены оттуда,
И книга глаз – уменья чудо.
Я помню ветхое крыльцо,
Крыльца старушечье лицо,
Где спичкой в копоти с утра
Большие очи Богородицы
Наводит добрая сестра,
Как вывеска наводится.
В святых глазах семейства Бога
Скакал безумный огонек.
Она сошла, ее дорога
Ведет на срезанный пенек,
Уселась на пенек,
Колени обвила,
Склонивши голову.
Опять в глазах хохочет огонек
И белой краски темнеет олово.
Кто был виновник,
Что я был человек?
И пел дубровник:
– Вер вер виру сексексек.
О, доски старые крыльца,
Как много раз на вас лежали
Сестер тела,
Нагие, смуглые,
Как невод для солнечного луча,
Точно рыбаком
Расставленные сети немого <нрзб.>,
Казалось, забытого в тиши.
Милее чем коровы «му»
Теленку взаперти в хлеву
Лился огонь.
И вдруг, подкравшись сзади,
Бросал на тело ветки я,
То к солнцу полон ревности,
То шутки ради.