1927
Каждый раз, как смотришь на воду…
Каждый раз,
как мы смотрели на воду,
небо призывало:
убежим!
И тянуло
в дальнюю Канаду,
за незнаемые
рубежи.
Мы хранили
в нашем честном детстве
облик смутный
вольных Аризон,
и качался –
головой индейца,
весь в павлиньих перьях –
горизонт,
Вот и мы
повыросли
и стали
для детей
страны иной,
призывающей
из дали,
синей,
романтической страной.
Каждый раз,
как взглянут они на воду
на своем
туманном берегу –
не мечты,
а явственную правду,
видеть правду –
к нам они бегут.
Дорогие леди
и милорды,
я хотел спросить вас
вот о чем:
«Так же ли
уверенны и тверды
ваши чувства,
разум
и зрачок?
Каждый раз,
как вы глядите на воду,
так же ль вы упорны,
как они?
Прегражденный путь
к олеонафту
так же ль
вас безудержно манит?
Если ж нет, –
то не грозите сталью:
для детей
страны иной
мы теперь
за синей далью
стали
романтической страной».
1928
Баллада о желтом Томасе
Слушайте, взрослые,
знайте, дети,
эта баллада
звенит сама:
жил на этом
на белом свете –
желтый Томас,
желтый Фома.
Желт,
как яичница,
как подсолнух, –
цвет этот
в памяти,
друг, отметь.
Даже в глазах его,
желто-бессонных,
тускло светилась
желтая медь.
Желтой прославлен
своей окраской, –
о, не забудьте о ней,
молю, –
он от кровной
массы горняцкой
липпул к золоту
и королю.
И – оттого ли,
что золото пачкает
не только,
как уголь,
поверхность тел,
в годы великой
английской стачки
Томас весь до сердца
прожелтел.
Стал его шаг
ползучей и мельче:
от приседания
пятки болят, –
а у рабочих –
приливом желчи –
видом его
омрачался взгляд.
Шкодливый язык,
трусливые речи,
двуличный совет
в страде боевой, –
а у рабочих
глаза, как свечи,
горят,
желтеют
при виде его.
Слушайте, взрослые,
знайте, дети,
этой баллады
крепки слова:
черен
на этом
на белом свете
угольной шахты
темный провал.
Томас прежде
над ним работал,
песни пел
и горя не знал,
пока от рабочего
жаркого пота
его
не высушила желтизна.
А чтобы снова
стал он смуглым,
над ним
углекопы
окрестных мест
жирным
нортумберлендским
углем
поставили
четкий
черный крест.
И плачут,
во сне просыпаясь,
дети,
когда зажелтеет
ночная тьма,
и их виденье
тускло осветит
желтый Томас,
желтый Фома!
1928
Так получается
На Василии Кесарийском –
орлы с коронами.
Первый дом –
украшает славянская вязь…
Долго ль быть нам еще
стариной покоренными,
тупиками сознаний
в былое кривясь?
Я хожу
и на мелочи эти
досадую,
я дивлюсь
на расщепы орлиных голов, –
неужели же
и в годовщину десятую
не стряхнет их
с карнизов и с куполов?!
Впрочем –
это остатки забытого прошлого,
неопасные,
как прошлогодний снег;
ледяное,
в осколки разбитое крошево,
с тротуаров
сметаемое по весне.
Нет!
Опять на меня
наплывают разъяренно
и кольцо,
и печать,
и бумага,
и роспись;
родовитая рожа
тупого боярина
в стародавних зазубринах
дедовской оспы.
А за ним,
за печатью,
кольцом,
за кулисами, –
добр и ласков
кабальный хозяин покамест,
приказными ярыгами
да стрекулистами
выгнусавливается
елейный акафист.
И идут крестным ходом,
с хоругвями рдяными,
замирая
от многоочитого счастья,
в храм искусств
омываться его иорданями
и пречистому делу его
причащаться.
А глухому –
утрут скупую слезу его, –
ведь из песни слова
не выкинешь:
жалко!
И, со дна поднимаясь,
в Орехово-Зуеве
об уехавшем князе
тоскует «Русалка».
Я с годами теперь
вразумленней
и тише стал…
Я сюжета ищу
попрочней
да пошире.
Разве ж это не блажь,
не прямое мальчишество:
пред плакатом
прохожих сбирать,
дебоширя?!
Я мотнул головой.
Что здесь явь?
Что из стари?
Так мечтой увлекаться!..
Ведь это же – пытка!
Разметайте
нам путь бородою,
бояре, –
это снова и снова –
простая агитка!