3
Один был защитой,
один был опорой
от бьющего плетью,
от рвущего шпорой!
Осенний
синий день,
сияй,
свети
со ста
Дорог,
стократным
интервенциям
указывай
порог.
Вдаль,
на приволье выселясь,
расти
и вглубь
и вширь,
шатай
устои виселиц
и стены
белых бирж.
И дальше –
шаг свой вычекань
в походные
следы:
над
выработкой ситчика,
над
выплавкой руды.
И все это
уместится –
и холод
и тепло –
в одном –
едином месяце,
как в почке –
цвет и плод.
4
Волхов в древности был волшебным;
мы – с турбиной к нему, со щебнем.
Не счет
вести
покойникам,
не груз
времен
нести, –
опять
за подоконником
осенние
листы.
Над
вражескою сплетнею₁
над
злобною слезой
стоим
десятилетнею
суровою
грозой.
Над
горечью последнею,
над
шахтою сырой
горим
десятилетнею
негаснущей
зарей.
И как бы
тяжки ни были
наш груз,
наш рост,
наш спор. –
в них нету
капли прибыли
для
блеска белых шпор.
Долой,
мечтанья вздорные,
развейтесь
чередой!
Лети,
огонь,
над черною
фашистскою
ордой!
Скупою
времени тратою
прядется
дней полотно:
сегодня
Октябрь
Десятый
шумит
и бьется в окно;
повсюду
растут
ребята,
под шорох
ремней
и пил,
которым
Октябрь
Десятый
сегодня
уже наступил.
1927
Чужая
1928
«Глаза насмешливые…»
Глаза насмешливые
сужая,
сидишь и смотришь,
совсем чужая,
совсем чужая,
совсем другая,
мне не родная,
недорогая;
с иною жизнью,
с другой,
иною
судьбой
и песней
за спиною;
чужие фразы,
чужие взоры,
чужие дни
и разговоры;
чужие губы,
чужие плечи
сроднить и сблизить
нельзя и нечем,
чужие вспышки
внезапной спеси,
чужие в сердце
обрывки песен.
Сиди ж и слушай,
глаза сужая,
совсем далекая,
совсем чужая,
совсем иная,
совсем другая,
мне не родная,
не дорогая.
1928
«Летят недели кувырком…»
Летят недели кувырком,
и дни порожняком.
Встречаемся по сумеркам
украдкой да тайком.
Встречаемся – не ссоримся,
расстанемся – не ждем
по дальним нашим горницам,
под сереньким дождем.
Не видимся по месяцам:
ни дружбы, ни родни.
Столетия поместятся
в пустые эти дни.
А встретимся – все сызнова:
с чего опять начать?
Скорее, дождик, сбрызгивай
пустых ночей печаль.
Все тихонько да простенько:
влеченье двух полов
да разговоры родственников,
высмеивающих зло.
Как звери когти стачивают
о сучьев пустяки, –
последних сил остачею
скребу тебе стихи.
В пустой денек холодненький,
заежившись свежо,
ты, может, скажешь: «Родненький», –
оставшись мне чужой.
И это странно весело
и страшно хорошо –
касаться только песнею
твоих плечей и щек.
И ты мне сердце выстели
одним словцом простым,
чтоб билось только издали
на складках злых простынь;
чтоб день, как в винограднике,
был полон и тяжел;
чтоб ты была мне навеки
далекой и чужой!
1928
«Слушай, Анни…»
Слушай, Анни,
твое дыханье,
трепет рук,
и изгибы губ,
и волос твоих
колыханье
я, как давний сон,
берегу.
Эти лица,
и те,
и те, –
им
хоть сто,
хоть тысячу лет скости, –
не сравнять с твоим
в простоте,
в прямоте
и в суровой детскости.
Можно
астрой в глазах пестреться,
можно
ветром в росе свистеть,
но в каких
человеческих средствах
быть собой
всегда и везде?!
Ты проходишь
горя и беды,
как проходит игла
сквозь ткань…
Как выдерживаешь
ты это?!
Как слеза у тебя
редка?!
Не в любовном
пылу и тряске
я приметил
крепость твою.
Я узнал,
что ни пыль, ни дрязги
к этой коже
не пристают.
И когда
я ломлю твои руки
и клоню
твоей воли стан,
ты кричишь,
как кричат во вьюге
лебедя,
от стаи отстав…