1928
«Не будет стона сирого…»
Не будет стона сирого,
ни вопля, ни слезы;
идите, дни, боксировать
на рифм моих призы.
Бегите, физкультурники,
купать в ветрах лицо;
крутитесь, дни, на турнике
летучим колесом.
А ты, любовь, не высыпься,
не грянься комом вниз,
на вытянутых бицепсах
бодрее подтянись, –
Чтоб, зубом заскрежещенный,
унынья скрылся лик;
чтоб все на свете женщины,
как звезды, зацвели;
Чтоб каждый взял на выдержку
безмолвья сон дурной;
чтоб каждый пел навытяжку
натянутой струной;
Чтоб шла навстречь весна ему
тревожно и свежо;
чтоб не было незнаемой
и не было чужой.
1928
Работа над стихом
1929
Дыханье эпохи
У Пушкина чаши,
У Гаршина вздохи
отметят сейчас же
дыханье эпохи.
А чем мы отметим
и что мы оставим
на нынешнем свете
на нашей заставе?
Как время играет
и песня кипит как,
пока меж буграми
ныряет кибитка.
И, снизясь к подножью
по ближним и дальним,
колотится дрожью
и звоном кандальным…
Неужто ж отныне
разметана песня
на хрипы блатные,
на говор хипесниц?
И жизнь такова,
что – осколками зарев
нам петь-торговать
на всесветном базаре?
Ей будто не додано
славы и власти,
и тайно идет она,
злобясь и ластясь.
С построечной пыли
я крикну на это:
«Мы все-таки были
до черта поэты!»
Пусть смазанной тушью
на строчечном сгибе
нас ждет равнодушья
холодная гибель.
Но наши стихи
рокотали, как трубы,
с ветрами стихий
перепутавши губы.
Пусть гаснущий Гаршин
и ветреный Пушкин
развеяны в марши,
расструганы в стружки.
Но нашей строкой
до последнего вздоха
была беспокойна
живая эпоха.
И людям веков
открывая страницы,
она – далеко –
он сохранится.
Тасуй же восторг
и унынье тасуй же,
чтоб был между строк
он прочнее засушен.
Чтоб радостью чаши
и тяжестью вздоха
в лицо им сейчас же
дохнула эпоха.
И запах – душа, –
еле слышный и сладкий, –
провеял, дыша,
от забытой закладки!
1928
Литературный фельетон
Довольно
в годы бурные
глухими
притворяться:
идут
литературные
на нас
охотнорядцы.
Одною скобкой
стрижены,
сбивая
толпы с толка,
идут они
на хижины
Леф-поселка.
Распаренные
злобою,
на всех,
кто смел родиться, –
грудятся
твердолобые
защитники
традиций.
Смотрите,
как из плоского
статьи-кастета –
к громам
душа Полонского
и к молниям
воздета.
Следите,
как у Лежнева, –
на что уж
робок, –
тусклеет
злее прежнего
зажатый обух.
Как с миной достохвальною,
поднявши еле-еле
дубину
социальную
влачит Шенгели.
Коснись,
коснись багром щеки,
взбивай
на пух перины.
Мы знаем вас,
погромщики,
ваш вид
и вой звериный.
Вы будто
навек стаяли,
приверженники Линча,
но вновь,
собравшись стаями,
на нас идете
нынче.
Вы будто
были кончены –
тупое племя,
защитники
казенщины,
швейцары
академий.
Вы словно
в даль Коперника
ушли
и скрылись,
но вновь
скулите скверненько
с-под ваших крылец.
В веках
подъемлют зов они,
им нет урона.
Но мы
организованы.
Мы –
самооборона!
Чем злее вы,
тем лучше нам,
тем крепче
с каждым годом,
привыкшим
и приученным
к дубинам
и обходам.
Чем диче
рев и высвисты,
чем гуще
прет погромщик,
тем
песню сердца вызвездим
острей
и громче!