1927
Симбирская даль
Большая страна,
глухая страна,
киргисская степь, –
и над ней
луженою тучею
старина –
осеннего неба
темней.
По этой стране,
на этой степи
кого ни встреть
у костра,
куда ни взгляни,
куда ни ступи –
молчанье
и рабский страх.
Торговая сметка
хитра и скупа,
мелка
и зазвониста ложь.
Здесь жизнь норовят
за грош покупать
и честь продавать
за грош.
И в этой глуши
при свете свечи
понять
попробуй
сумей,
сумей
попробуй
одну отличить
от тысячи
русских семей.
Шумит самовар,
поет соловей,
звенит бубенец
У дуги…
Живет человек,
растет человек,
один
темнее других.
Так рос и он
в глухой темноте
и вырос
над темнотой.
И брови не те,
и губы не те,
повадки
и складки –
не той.
Так вырос
и вышел он,
коренаст,
степей
знаток коренной,
и в смертную схватку
схватился при нас
с двужильною
стариной.
Большая страна,
глухая страна,
бездольная степь, –
и в ней
мерцанье штыков,
и взрывы гранат,
и ржанье
походных коней.
Как будто отходит
тумана стена
от наших
домов и дней.
Как будто бы тает,
синея, она,
и даль
все видней и видней.
Как будто в поход
снялась темнота
от новой,
советской межи.
И даль не та,
и степь не та,
снялась темнота
и бежит.
Замолкнул бой,
и грохот затих,
и небо
синей и синей.
И степь,
насмерть старину захватив,
в обхватку
борется с ней.
Из рабства грошей,
из свиста плетей
страна
гранатой взвита!..
И реки не те,
и долы не те,
повадка
и складка –
не та.
Глядит
симбирская даль и глушь,
родней своей
велика, –
не в зеркало
грязных дождливых луж,
а – в будущие века.
1929
Охота на орлов
На Василии Кесарийском –
орлы с коронами.
Первый дом –
украшает славянская вязь…
Долго ль быть нам еще
стариной покоренными,
тупиками сознаний
в былое кривясь?..
«Так получается»
Я писал стихи
об орлиных крылах,
о змеиных расщепах
двухглавых голов,
и кой-где
понагнали
стихи мои страх,
и кой-где
поснимали
орлов с куполов.
Мне гордиться строчкой
на ум взбрело;
но не тем,
что ей –
прозвенеть в века, –
я гордился ею,
как первой стрелой,
угодившей в цель,
гордился дикарь.
Я ходил и думал:
остри свой стих!
Значит, он
попадает в точку,
туда,
где орлиный клекот
шипит и свистит,
где стервятников
вьются и реют
стада.
Но какая цена мне –
сам посуди,
и какая
стихам моим будет цена,
если
вон он
на Спасской башне сидит,
где куранты бьют
«Интернационал»!
Он еще обновлен
на десятом году
и блестит
позолотой
на высоте…
Если нынче
в него я не попаду –
нет и не было толку
от наших затей.
Мне ответят,
что это –
пустая буза,
никого, мол,
не тронет он,
в небе блестя;
что не дело целить
в такого туза
над страною
рабочих и крестьян;
и немало
других
неотложных дел,
чтоб из пушки
грохать по воробью;
что реликвией древности
он взлетел
и что рифмой его –
все равно не собью.
Нет, детки!
Это вы не метки,
целитесь впустую –
в синь густую.
Будет глаз мой щуриться,
силы не щадя,
по московским улицам
и по площадям.
Будет стих мой целиться
и звенеть стрела
всюду, где расстелются
мертвые крыла.
Надо расстараться
в далях увидать –
нет ли реставрации
где-нибудь следа.
Надо выжечь с корнем,
до малейших йот
этот древний горний
мертвенный полет.
Ибо –
что такое
фетиш?
Стань,
подумай
и ответишь.
Иду,
иду
по Москве дикарем,
и ты меня
не кори:
священною пляской
не покорен,
родные мои
дикари.
Иду,
чтоб меткость не умерла,
и рифму
мечу стрелой.
Я буду целиться
по орлам
и бить их
в грудь
под крыло!