1928
Эмигранты
Всякий труд,
конечно, почетен.
Но…
скулы сводящее от зевот
чесание пяток
богатой тете –
едва ли кто
трудом назовет.
Пошел обедать
в берлинский «Медведь»,
смотрю:
подают приборы –
откуда взялись, –
о, читатель, ответь, –
блестящие
эти проборы?!
В глазах –
бла-а-роднейшая тоска
и свет
генеральских достоинств…
А вот –
научились бифштексы таскать
за стулом
на вытяжку стоя.
Здесь нет разговора
про большевиков,
про новые
битвы и войны…
От кухни,
пожалуй, уйти нелегко:
попробовали –
довольны!
Читаю уж с месяц
газету «Руль»,
скитаясь
по белу свету.
Других
и в руки совсем не беру:
в немецких киосках –
нету.
Вторая страница –
о большевиках
(про мерзость эту
и скверну).
Неужто
Европе к ним привыкать,
когда –
раз плюнуть,
и свергнуть?!
Пророчит Гессен
блокаду к весне,
по лица
унылы у белых…
Не знаю уж,
что «объективно честней»:
мытье
иль битье тарелок?
Читаю дальше,
и шорох в ушах,
как скрипы
мебели ветхой.
И ручкою – вольт,
и ножкою – шарк,
и локоть
изогнут салфеткой.
У Гессена
газета сера,
крута
генеральская каша…
Ответьте мне,
бывшие профессора,
в чем знанье
и званье ваше?
Манишка в борще
и салфетка в руке…
Неужто ж
для старой знати, –
ответь мне,
сплошной зарубежный лакей, –
Других
не нашлось занятий?!
Я знаю,
что, злобу в душе затаив
и жест округлив
широкий,
вы двинете…
лучшие блюда свои
в ответ
на мои упреки;
и сталью приборов
зловеще звеня
над строчкой
моею робкой,
вы, знаю,
блокируете меня,
стреляя…
нарзанной пробкой.
«Возмездие наше идет,
трепещи, –
тебе оно
будет сниться!
(На первое –
жирные русские щи,
второе –
по-венски шницель?)
Судьба
до конца неизвестна еще, –
трясись,
большевик проклятый:
тебе мы
предъявим когда-нибудь счет,
и час наступит
расплаты!»
Я слушал, бледнея,
грозящую речь:
был пафос ее
так ярок…
Но –
подали счет,
и как камень с плеч:
всего лишь…
пятнадцать марок!
1928
Граница
За Минском,
сумрачно тесна,
плечо в плечо
встает сосна,
распялив
лапчатые ветви.
Крепка
сарматская зима,
и на промерзлые
дома
сухое солнце
скупо светит.
За Минском –
долгие снега…
Так,
чистотой своей строга,
лежит
пред автором
страница.
И вдруг
над ней,
и тих и прост,
сторожевой
взмывает пост –
страны
и повести
граница.
Колючей проволоки
ряд.
Здесь –
пограничников отряд
живет
и бодрствует в дозорах.
У снегового рубежа
стоит ночами,
сторожа
малейший звук,
тишайший шорох.
Их окружают
лед и сталь…
Предательски –
невинна даль,
и небеса
оцепенели.
Тропа ведет
пята в пяту,
и снег рассыпчатый
метут
на лыжах
длинные шинели.
Костер
под тяжкою полой
блеснет
сиреневой золой,
и струйка
тянется на запад,
и, ежа
черные носы,
врагов
сторожевые псы
картошки ловят
теплый запах.
Злой тишиной
окружена
вооруженная
страна –
не отразилась
в том костре ли?..
Лишь повернись
к нему спиной,
и будешь тьмой
и тишиной
сильней, чем пулями,
обстрелян.
Я не хочу
фальшивым быть,
литавры рвать
и в бубны бить,
но наш костер
на то рассчитан,
чтоб было
всюду видно им,
что мы не спим,
что сторожим,
мы –
угнетенных всех защита!..
Шинелей полы
тяжелы.
Огонь сверкнет
из-под золы,
и вспомнят
дали трудовые,
что тем огням
цветами цвесть,
что в мире
где-то правда есть
и этой правды –
часовые.
За Минском
даль лежит строга,
земля укутана
в снега,
но в каждой памяти
хранится.
Там,
где сосновая игла, –
пространств
и времени легла
красноармейская
граница.