1929
Чернышевским
Сто довоенных
внушительных лет
стоял
Императорский университет.
Стоял,
положив угла во главу
умов просвещенье
и точность наук.
Но точны ль
пределы научных границ
в ветрах
перелистываемых страниц?
Не только наука,
не только зудеж, –
когда-то
здесь буйствовала молодежь.
Седые ученые
в белых кудрях
немало испытывали
передряг.
Жандармские шпоры
вонзали свой звон
в гражданские споры
ученых персон.
Фельдъегерь,
тех споров конца не дождав
их в тряской телеге
сопровождал.
И дальше,
за шорох печористых рек,
конвойным их вел
девятнадцатый век.
Но споров тех пылких
обрывки,
обмылки
летели, как эхо,
обратно из ссылки.
И их диссертаций изорванных
клочья,
когда еще ты не вставал,
пролетарий,
над синими льдами,
над царственной ночью,
над снами твоими,
кружась, пролетали.
Казалось бы – что это?
Парень-рубаха,
начитанник Гегеля
и Фейербаха,
не ждя для себя
ни наград,
ни хваленья,
встал первым из равных
на кряж поколенья.
Да кряж ли?
Смотрите –
ведь мертвые краше
того,
кто цепями прикован у кряжа,
того,
кто, пятой самолюбье расплющив,
под серенькой
русского дождика
хлющей
стоит,
объярмован позорной доскою,
стоит,
нагружен хомутовой тоскою.,
Дорога плохая,
погода сырая…
Вот так и стоит он,
очки протирая,
воды этой тише,
травы этой ниже,
к бревну издевательств
плечо прислонивши…
Сто довоенных
томительных лет
стоял
Императорский университет.
На север сея, стоял,
и на юг
умов просвещенье
и точность наук.
С наукой
власть пополам поделя,
хранили его тишину
педеля…
Студенты,
чинной став чередой,
входили
в вылощенный коридор.
По аудиториям
шум голосов
взмывал,
замирал
и сникал полосой.
И хмурые своды
смотрели сквозь сон
на новые моды
ученых персон.
На длинные волосы,
тайные речи,
на косовороток
подпольные встречи,
на черные толпы
глухим ноябрем,
на росчерк затворов,
на крики: «Умрем!»
На взвитые к небу
казацкие плети,
на разноголосые
гулы столетья,
на выкрик,
на высверк,
на утренник тот,
чьим блеском
и время и песня
цветет!
1929
Последнее обращение
Господин Тейер!
Господин Фуллер!
Плохая затея –
электростулья.
Не в том дело,
что очень жестоко
рабочее тело
корчить током.
Негры гибнут от плети,
от голода рикши
партизаны
с резаной спиной…
Мы такие,
что мы привыкши
смерть ценить
великой ценой.
Но разве
гнева
бессильная желчь,
от которой
плечи трясутся,
может сердце
бесконечно жечь,
не имея
иных ресурсов?
Если это жжение
и эта боль
станут
напряжением
в миллионы воль, –
все,
за что б
ни взялись вы рукой,
и обо что б
ни коснулись полой,
станет
зарядом
раскалки такой,
чтобы сравнять вас
мгновенно
с золой.
Господин Тейер,
господин Фуллер,
мир
не посадишь
на электростулья.
Но если этих…
Но если только
к ним прикоснетесь вы
трепетом тока, –
вот вам
ваш будущий адрес
точный:
вас не укроют
стены палаццо –
вниз головою
в канаве сточной
будут ваши трупы
валяться!
Не подумайте,
что я ругаюсь,
к мстительным фантазиям
ретив;
это вы зовете
черный хаос,
землю
в место пыток
превратив.
И если где-нибудь
белая стерва
вновь загнусавит
про красный террор, –
вбить кулаком
обратно слюну
в лживую глотку
я первый клянусь.
Всех Фуллеров
и всех Тейеров
вытащить жен
из-за вееров,
напомнив,
что не одним на свете
рот
кулаком зажат
и что
не только
Сакко с Ванцетти
предсмертной влажью
дрожат!
1927
Тем, кто не любит советских тем
Наши враги,
заливаясь лаем,
брешут,
будто день наш убог;
блеском балов
не ослепляем,
груб
советской были лубок.
Очень жаль им
нашего быта,
говорят они
с кислою миною:
радость в жизни
в стране, мол, убита
с теплотою
душевно-каминною.
И культура наша –
лишь сколок
с буржуазных
давних затей;
и у нас,
по-дикарски голых,
нет и не было
новых путей.
К черту
этих сплетен злую жуть!
Я вам расскажу
про новый путь.
Там,
где Ленинградское шоссе
уперлось тараном
в даль седую;
где метели,
на ветвях засев,
на Москву
губой студеной дуют;
где мороз
помещика лютей
прошибает лоб
цыганским потом, –
раскачало
множество людей
ледяным
раскатистым
фокстротом.
Мерным шагом
движутся
лыжники
и лыжницы.
– Предрассудки
не изжиты,
жалко
ихней участи:
это же они
визитам
буржуазным
учатся!
Уходите,
скройтесь в дымке
под трамвай
джазбандовый.
Снеговой паркет
Ходынки,
ленты дней
разматывай.
Мчаться
все уверенней.
Прощевай,
Сокольники!
Нас
в другой губернии
ждут
на подоконнике.
Кончись,
жизнь оседлая!
Здравствуй,
даль соседняя!
Вон как
какой-то массовик
(плох одёж
товаришко)
в два платочка
носовых
руки –
вместо варежков.
«Это что ж
за нищета,
дорогой наш
братец?
Ты бы раньше
сосчитал,
чем на лыжи
тратиться.
Ты бы лучше
стал баптист,
чем такие
трения.
Ты бы лучше
спел про птиц
нам стихотворение».
Отлетайте
на паркет,
сплетники
и склочники.
Гляньте:
палка в руке
как зажата
прочненько.
Наша жизнь