Архив Истпрофа ЦК Союза горнорабочих
Второе
1
Можно написать:
«…Тропка вела
не то на небеса,
не то на елань».
Мы ж хотим –
без выдумок,
что жизнь нам
дала,
рассказать
о видимых
людях
и делах.
Чтоб,
к правде лицом,
пути не терял
сух
и весом –
наш материал,
чтоб
не теплых цыплят
холить нежненько,
чтоб
ноге не цеплять
по валежнику.
Ти –
ше,
ти –
ше,
ти –
ши –
на.
Спи, дитя,
и спи, жена.
Не шуми,
луга,
не дрожи,
осинник!
Нет
У
ми –
ло –
го
черных,
серых,
синих.
Мерцай,
звезд
круг,
темноту
цара –
пай.
Сердца
стук,
стук:
отдохнуть
пора бы.
Настоящими
топкими тропами
шел отряд партизанов
потрепанный.
Не герои-орлы
бессменные, –
шли
рабочие люди семейные.
Шли
без регалий,
шли
без патронов,
шли
и ругались,
хвою затронув.
Шли
по весенней хрусткой капели,
шли,
и, вроде вот этого,
пели:
«Что ты не веселый,
наш товарищ командир?!
Скоро ль наши села
завиднеют впереди?
Шагу не наступишь:
патрудилася нога.
Ты ли нас погубишь,
распроклятая тайга?»
Отвечал печально
наш товарищ командир:
«Я вам
не начальник, –
кто куда хотишь, иди.
Много троп
наслежено,
да кончены пути;
вот она –
Тележина,
да к ней не подойти.
Стоит вам
послушать,
бойцы,
мои слова:
нечего нам кушать
и нечем воевать.
Сосны
еле шепчутся,
обстигла
нас беда.
Обнимемся покрепче,
разойдемся,
кто куда».
Мы тебе ответили,
товарищ командир, –
встретиться
на свете
суждено нам
впереди!
Слушайся приказу,
голодная братва,
расходись не сразу –
по одному, по два.
Тихий шорох,
раскатись
по тревожной ночке,
расходись,
расходись
в темь
поодиночке.
Разровняй, трава,
наш след
по зеленой улице.
Ночью были –
утром нет,
лишь туманы курятся…
2
Горемычно
одному в лесу,
тьма ведет
суконкой по лицу:
хоть и вспомнишь
после –
это ветвь,
на минуту
сердцу –
помертветь.
Одиноко
ночью без костра,
мягкой лапой
выступает страх,
подползает
оползнем когтей,
начинает
тысячу затей.
То ли
шум
несется от реки,
то ли
сумрак
нижут светляки,
и другие
сорок сороков
поднимают
шорох широко.
Горемычно
в сумрачном лесу…
Звезды тлеют
неба на весу.
И идет толпа
ветров тугих
по деревьям
вздыбленной тайги.
Горемычно
одному в лесу…
Солнце,
встань
и высуши росу,
принеси
из сонного села
дым еды
и заглушенный лай!..
Стой, ночь!
Мне с тобою страшно
наедине –
ты такой
тишиной окрашена,
оледенев,
ты такой
тишины ответчица,
вплоть до могил…
Если сердце
со страху мечется,
ты – помоги!
Видишь:
спавший
с камнями ветхими
береговой –
вновь
заводит
с верхними ветками
переговор.
Звякни, звякни
звездой хоть изредка
и урони,
от безлюдья
страшного призрака
оборони…
Шел Проскаков
мимо заимок.
Гнус бросался
в глаза ему,
гнусь лесная
да мошкара;
вместо хлеба –
еловая кора.
Ноги нагие
разбиты в кость.
Всюду враги,
напрямик и вкось.
По всей
по Сибири,
вблизи и далеко,
порки,
пожары
и паника:
справа Семенов,
сзади Калмыков,
слева
и спереди
Анненков.
Черные гусары,
синие уланы,
желтые лампасы
уссурийские –
в криках,
да в свистах,
да в шашек пыланье
всюду мелькают
и рыскают…
А в тайге,
заедены гнусом,
партизаньи головы
гнутся.
Эй, Семен,
бросай,
перестань-ка,
выходи
из дебри
с повинной!
Вот они –
огни полустанка,
теплые хлева
да овины.
Нет, не брошу,
не перестану,
не скули,
шахтерское сердце!
Оползи
кругом полустанок,
погляди
на то офицерство.
Тишь – темна;
бурелом не треснет;
ляг и слушай,
дух захолонув,
разговор,
бормотню
и песни
из открытых
окон салонов:
«…Здоровье его величества
обожаемого монарха!
…Какое угодно количество,
любая марка!
…Тише, поручик,
не вскидывать ручек,
это вам
не российский простор!
Без интеллигентских
штучек,
если пьяны –
ползите под стол!
…Под Тюменью
было именье
в семнадцать тысяч душ.
…Туш, туш. Туш!
Чего расклеились?
Чего раскисли?
Ждете,
чтоб мамка соску дала?
Выбросить к черту
кислые мысли!
…Я мммучительный талант!
Стойте, хорунжий!
В вопросах чести…
– Снимаю дамблэ!
В банке двести…
Пьем за здравие
адмирала!
…Марало!
– Тише, оратель!
Вы – овечка.
Где вам
большевиков свергать?!
Вы –
ни господу богу свечка
и ни дьяволу
кочерга.
…Предлагаю:
в банке сорок!
Ваня, уйдем,
начинается ссора.
…Сла-а-авен
выпивкой
и пляской
чудный полк
Ингерманландский!
– В ночь,
когда стали
все кошки серы
в дикую ночь
над несчастной страной
вы записались,
я знаю,
в эсеры,
вы к офицерству
стали спиной!
Но,
большевизию
быстро покинув,
пальцы от злости
грызя,
вновь повернули
гибкую спину
к вашим
вшивым друзьям!
Что ж,
вас опять потянуло к онуче?
Тьму
пожаром усадьб
просветлять?..
Только
здесь
вам не место канючить,
демократическая тля!
– Это оскорбленье,
за это ответишь!
…Румяной зарею
покрылся восток.
– Полно,
все условно на свете!
…В банке
четыре тысячи сто.
– Впрочем,
если вам нужен воздух,
выйдем
поговорить
при звездах!
И если то,
что на вас –
мундир,
можно прибавить
несколько дыр!..»
Отползай, Проскаков,
отползай:
выстрел
пламенем тебе в глаза;
на тебя,
приникшего в траве,
валится
убитый человек.
Снова тишь,
и в салон-вагонах
снова крики,
песни
и говор:
«…Вот последняя
сводка реляций:
двое непримиримых врагов –
хорунжий с поручиком –
вышли стреляться.
Один – наповал
на двадцать шагов.
– Это уж хуже.
…Вот он – хорунжий!
– Что случилось?
…Идите сюда!
– Все в порядке,
прошу, господа.
Ставлю
дюжину свежих бутылок.
Адъютантские шпоры
слишком звенят:
красный шпион
застрелен в затылок,
так как шел
впереди
меня!..»
Отползай, Проскаков,
отползай!
Зыбкий сумрак
от рассвета сер.
Не успел
подсумка отвязать
стрелянный
в затылок
офицер.
Хороши
для раненой ноги
мягкого опойка
сапоги;
хорошо,
свернувшись тихо,
лечь,
на плечи напялив
плотный френч.
Лес,
гори
разливами зари,
не до дремы тут,
не до спанья:
сухари в подсумке,
сухари!
И горячий
смоляной
коньяк!