Видно, впрямь нездорово
конному опешить,
голову, как олово,
на ладони вешать.
Как ее ни вешаешь
низко на ладони, –
все равно не сделаешь
снова молодою.
Раззвенись же, молодость,
до глухого места,
помоги мне с осенью
одуматься и спеться.
1927
Песня о предмете роскоши
1
Стой,
довольно вздор писать!
Есть же
цвет и вкус
в вещах?!
Голубую
шерсть песца
я добыть
вам обещал.
Неразборчив
след судьбы,
но у этих
легких ног –
будь я проклят
и забыт! –
упадет он,
как венок.
Я и сам
не так уж прост.
Я делю
добычу с ней:
выпрямляюсь
в полный рост,
как разумней
и честней.
Если
Север наш суров,
если
жаждет он побед, –
льдись в кристалл,
мое перо
выполняется
обет.
Если
вьюгу затрясло, –
значит,
ей меня не жаль…
Становлюсь
на лыжи слов,
ухожу
в литую даль.
2
Запорошены
следы,
стонет тундры
колыбель.
Он
среди других – седых –
всех быстрей
и голубей.
Вился по ветру
дымок,
билась об землю
пурга.
Он собрался
весь в комок,
в снеговой
скача курган.
От снегов
в глазах рябит,
простынь
пухлая топка…
Вот он
пойман
и убит:
щелканул
зубцом капкан.
Он прижат
щекой к снегам,
он оскалил
белый зуб,
никогда
не полагав
ветром
выстеклить слезу.
Вот и все,
что записал,
все,
что высмотреть
я смог,
кинув ветрам
в небеса:
а теперь –
к губам замок,
а теперь…
Ты кто таков,
чьи виденья
так остры, –
подложи-ка
с двух боков
сушняка
в мои костры.
3
А теперь,
мои друзья,
я засну,
жарой томим.
Шкуру
от костей разъять
уж придется
вам самим.
Не посмей
на нас клепать,
гнусь, –
скорей забейся в щель.
Видишь,
что я ей припас:
цвет и вкус
и вес вещей.
Сплю я в ряд
с моей судьбой,
и тепло
ее плечо.
Вьюга льдится,
снег рябой,
уголь
спину мне печет.
Нет, не сплю я.
Сон бежит.
И у белых
легких ног,
голубея,
он лежит,
развернувшись,
как венок.
1926–1927
Городу
1
Это имя –
как гром
и как град:
Петербург,
Петроград,
Ленинград!
Не царей,
не их слуг,
не их шлюх
в этом городе
слушай, мой слух.
И не повесть
дворцовых убийств
на зрачках
нависай и клубись.
Не страшны и молчат
для меня
завитые копыта
коня.
И оттуда,
где спит равелин,
засияв,
меня дни увели.
Вижу:
времени вскрикнувший в лад,
светлый город
болот и баллад;
по торцам
прогремевший сапог,
закипающий
говор эпох;
им
в упор затеваемый спор
с перезвоном
серебряных шпор
и тревожною ранью –
людей
онемелых
у очередей.
2
Товарищи!
Свежей моряной
подернут
широкий залив.
Товарищи!
Вымпел багряный
трепещет,
сердца опалив.
Товарищи!
Долгие мили
тяжелой
соленой воды
давно с нас слизали
и смыли
последнего боя
следы.
Но память –
куда ее денешь? –
те гордые
ночи хранит,
как бился тараном
Юденич
о серый
суровый гранит.
И вспомнив, –
тревожно и споро
и радостно
биться сердцам,
как,
борт повернувши,
«Аврора»
сверкнула зрачком
по дворцам.
И после,
как вьюга шутила,
снега
на висок зачесав,
как горлом стуженым
Путилов
кричал
о последних часах…
Об этом
неласковом годе
запомнив
на тысячу лет,
он,
вижу,
молчит и уходит
в сереющий
утренний свет.
Товарищи!
Крепче за локти.
О нем еще память –
свежа.
Глядите,
как двинулся к Охте;
смотрите,
чтоб он не сбежал,
единственный
город Союза,
чей век
начинался с него,
соча свои слезы
сквозь шлюзы,
сцепивши
мосты над Невой.