Окись покрывает тигль
Отглажен и чист
от пробора до ног,
высок и плечист
буржуазный сынок.
На белой подкладке
ни тени, ни складки.
Над пухлой губой –
мироздания пух.
Набравшись силенок,
растет меж зеленых
зеленый холеный,
хваленый лопух.
«Дукат»-папироска,
кудрявей курись!
Сияет до лоска
коллега юрист.
Обнимет рука
доброхотки любой
его сюртука
воротник голубой.
Из чистой науки –
потей не потей –
не выкроишь брюки,
не станешь сытей.
Хоть волос и долог,
но вряд ли – верней,
что занят филолог
природой корней.
Подвержены медики
общественной этике:
Земной теплоты
не доставит латынь.
Сначала им нравятся
братство и равенство,
и сходки, и речи,
и прачки счета.
Потом они женятся:
доходы с именьица,
и женины плечи
другим не чета!
В заботах – уж где ему
носиться с идеями, –
спеша и дрожа,
по чинам семенит.
И вскоре
за выслугу
брюха отвислого
«наш уважаемый»
стал знаменит.
Теперь
спеши и действуй,
от радости рыча, –
зеленый стол
судейский,
зеленый стол
врача.
Ни капельки покоя:
картишки
да винцо –
и вот оно какое
зеленое
лицо.
Из плесени
и праха
разросся
и распух
гигантского
размаха
общественный лопух.
Общественное мнение
«Наш врач –
рвач,
без суммы
к нему не лезь.
Но какой он все-таки
дока!
Знает болезнь
до последнего вздоха».
«Наш адвокат –
богат.
В речах его
масса жара!
Ему
распирает бока
от гонорара».
«Ужасный хапуга
наш инженер
но как он
строит мосты!
Купил
несметной цены
жене
колье –
непомерной красоты!»
«Наш писатель –
Анафоль Кранц,
его читая,
впадаешь в транс.
Всю мудрость мира,
стоит,
обняв,
его
стотысячный особняк!»
«Путь наш
средненький,
но в люди в эти
могут же выйти
наследники –
дети!»
«Шансов –
уйма.
Стараюсь
за Ваню я:
даю ему
высшее образование!»
Тигль начинают чистить
Лишь тогда приветны
огни
городские,
если
отразились они
в мараскине.
Блеск их
обеспеченный
много хуже,
если он
отсвечивает
в темной луже.
«От грязных луж
охрани меня, муж;
от темных сердец
сбереги нас, отец;
защитой семей
остаться сумей!»
Город стоит
на плечах у масс,
город манит,
огнями смеясь,
ожерелий,
мехов
и витрин соблазн
и стотысячных свеч
ножи.
Пациентов обшарь
и клиентов облазь
и на черный день
отложи,
и когда
крепкоребрый сейф
обеспечит
семейных всех, –
тогда поймут
от деда до внука,
какую пользу
приносит наука!
Город стоит
на плечах у масс,
город гудит,
огнями смеясь.
Вдруг –
огни покачнулись,
сжались
теснины улиц.
Город лишился
прежнего веса:
«Примите зачет,
господин профессор!»
Как
и что тому за причина –
в аудитории
лезет овчина?!
«Что это?!
Лошади стрелка чище,
чем эта
закрывшая мел
ручища!
Город лишился
меры и веса:
то ли студент это,
то ли – слесарь?
Стоит
и пимами грязными
топчется.
На чем же строится
„ихнее“ общество?
Неужто ж
культуру двинем скорей –
в святая святых
впустив дикарей?!
Мы сами
терпели нужду, учась,
сами
обедали через день,
но все же
мы были –
лучшая часть!
Всегда!
И везде!
Им ли доверить
таинства формул?!
Гонишь их в дверь –
влезают в окно…
Где же порядок?
Где же форма?
Где же
зеленое сукно?»
Толпа гудела на сходках,
на митингах,
и видели –
злись не злись –
все больше ставало
среди умытеньких
безродных,
изъеденных дымом лиц.
Лаборатории
брались с бою!
Окончилась
верхним слоям
лафа!
И рвал из рук
баррикадной борьбою
знанье
у барских сынков –
рабфак.
Не долго пришлось
греметь и грозиться:
подавлен
и численно слаб,
противник ушел
с открытых позиций
в глубь
подсознательных сап.
Немного
по городу стало светлей:
в вопросах
осваиваясь
мировых,
доили науку,
как доят у тлей
питанье
рабочие муравьи.
Сами кормясь
в день пятаками,
их кормили,
им потакали.
Столетних
не трогая образов,
не разгибая спин,
упорно долбили науку
с азов,
вбивая
рабочий клин.
А те
ходили своим мирком,
не веря
в иной порядок вещей:
где –
пытались усесться верхом,
где –
ускользнуть в щель.
Но их
осторожно снимали с вершин
несбыточных
планов и смет
и собственный их
расейский аршин
сверяли
на точный метр.
И все уверенней,
и смелей,
и зорче
прищурив глаз,
все жестче
выпаривали из щелей
притихший
враждебный класс.
Теперь,
в пятилетье наших трудов,
над колбою
и над книгою,
если он
совсем не подох,
то –
еле ножками дрыгает.
Но, быстро усвоив
свой новый вид,
при жизни
лежа во гробе,
он все еще мстителен
и ядовит
и мелко
жизнеспособен.
Он нас соблазняет
на легкую жизнь,
кривясь
усмешкою злой,
шепча,
что только
с наукой сдружись –
и выплывешь
в верхний слой.
Обилием яств
и пышностью жен
за счет
своего калача
живи,
комфортом до губ окружен,
и ставку свою
получай!
Живи,
отменно доволен и чист,
и ветер
взойдет на круги.
Живи –
и будешь
сыт и пушист
на радость
пушистым другим.
Живи
на зависть
соседних семей
и сказки глупые
брось.
А классовую
превратить сумей
в классическую
рознь!
Мы часто слушаем,
уши развеся,
всех их теории
внушительный гул
самодовольством своим,
спесью
тайно обязанный
врагу.