Шла прокос с улыбкою,
Косарю мигала,
Что в душе у пахаря —
Все она видала!
Ей не знать забвения,
Ей не знать старенья.
Помнят люди честные
Честное горенье!
Прощанье с отцом
На крышку гроба
Глины талой
Бросил я.
И охнула в ответ
Устало
Мать-земля.
— Прощай, отец! —
Гремят лопаты
Со всех сторон.
Я дожил
До печальной даты,
До похорон.
Ты рядом
С матерью улегся,
Вот дела!
И как, отец, ты
Ни берегся,
А смерть
Пришла.
Мы, дети,
Перед ней бессильны,
Ты нас прости!
Тебя и солнцу
В небе синем
Не спасти!
Она и нас
Возьмет когда-то
И не отдаст.
И влезет
Острая лопата
В тяжелый пласт.
Уж вырос холм
Земли февральской,
Отец, он твой!
И жизни —
Ни земной, ни райской
И никакой!
Свиданье с грачом
— Здравствуй! Прилетел?
— Ага! —
И, сучок сломив древесный,
Он в раздетой донага
Синеве орет небесной.
— Ты потише, милый мой! —
Говорю тебе, как другу.
— Намолчался я зимой.
А теперь молчать не буду!
Для того ли я спешил,
Выбирая путь окольный,
Чтобы кто-то запретил
Мне высказываться вольно?!
И орет, орет, орет,
Как открытый паром клапан,
Ноты низкие берет
Так свободно, как Шаляпин!
* * *
Трава луговая по пояс,
Кого мне, скажите, спросить:
— Зачем это я беспокоюсь
И думаю: «Время косить!»
Кто тихо под локоть толкает —
Что мешкаешь? Косу готовь!
Никак во мне не умолкает
Крестьянская, древняя кровь.
Она протестует: — Ну что же,
Ну что ж ты косы не берешь?
На что это, милый, похоже,
От нашего ль корня идешь?
И вот, нажимаючи пяткой,
Под корень я режу траву,
И волосы легкою прядкой
Задорно летят в синеву!
Хиросима
Летел я над морем,
Летел я над полем,
Летел я над рисом,
Летел я над лесом.
Летел я над ширью,
Летел я над синью,
Летел над садами
И над городами.
Летел над железом,
Летел над бетоном,
Над праздником света,
Над будничным стоном.
Летел над системами
Орошенья,
Летел над страною
Надежд и лишенья,
Богатства и бедности,
Блеска и буден,
Где солнце не всем
И где хлеб многотруден.
Я видел Японию
В бронзовом Будде
И в том, как настойчиво
Трудятся люди.
В сверкании башен,
В кружении чисел…
Ни разу свой голос
Нигде не возвысил.
Глядел потихоньку
Туристом безвестным,
Скрипел в самолете
Ремнями и креслом.
И стало однажды мне
Невыносимо,
Когда я увидел
Тебя, Хиросима.
Так было мне больно,
Так было мне жутко,
Что вскрикнул:
— Судите лишенных рассудка!
Судите любителей
Джина и виски
За семьдесят тысяч,
Что вписаны в списки.
Судите за тех,
Кто в агониях муки,
Рыдая, несли
Обгорелые руки.
Которые пепел,
Которые спите,
Что я потревожил вас криком —
Простите!