Была еще одна книга, о которой в последние годы своей жизни хлопотал Борис Константинович, – это своего рода агиографическая трилогия, в которую он включил давно не переиздававшиеся свои произведения «Преподобный Сергий Радонежский», «Афон» и «Валаам». «Какая хорошая мысль, – пишет ему 9 февраля 1963 года архиепископ Иоанн Шаховской, – издать „свято-русскую“ серию Вашу. Если хотите, чтобы я над этим вопросом подумал, я постараюсь обдумать его, и, может быть, найдутся какие-либо „координаты“ здесь…»[19]
«Координаты» эти действительно нашлись, и долгожданная книга эта – «Избранное» – вышла в Нью-Йорке в 1973 году, но автор ее уже не увидел: 28 января 1972 года Борис Константинович Зайцев скончался. 2 февраля он был похоронен в парижском некрополе русских беженцев и изгнанников Сент-Женевьев-де-Буа – там, где обрели вечный покой его жена, его друзья И. А. и В. Н. Бунины, А. М. Ремизов, Н. А. Тэффи, И. С. Шмелев, Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус и многие-многие другие.
Нашему времени выпала на долю высокая миссия – покаянно возвратить русской культуре, русской истории добрые имена и замечательные книги тех, кто не по своей воле закончил жизненный путь на чужбине. Почему так велик у нас интерес к их судьбе и творчеству? Чем близки они нам, людям, казалось бы, совершенно другого мира?
То глубинное, что роднит нас и объединяет, облагораживает и возвышает, выразил простыми словами Борис Константинович Зайцев в своих дневниковых записях: «И главное, главное: Россия…» И еще: «Верим, что теперешняя Россия выздоровеет. В любви к ней почерпнем силы».
Тимофей Прокопов
Все написанное мною лишь Россией и дышит…
Горек хлеб изгнания и круты чужие лестницы.
Из книги «Земная печаль»
Мать и Катя*
Хотя был уже май и сезон как будто кончался, однако в передней небольшого ресторана было шумно, и все еще подходили.
– Бобка, Бобка, не найдем мы места, опять придется уезжать, – бормотала Мать, слезая с извозчика.
Друг ее сердца, Бобка, крепкий блондин, частный поверенный, буркнул:
– Для нас найдут.
Счастливой чертой Бобкина характера было то, что он всегда и с неотразимостью верил: в свою красоту, в успехи у женщин, в будущее богатство и в присущую способность внушать уважение, боязнь.
И теперь, когда Мать и сестра ее, курсистка Катя, снимали кофточки в передней, а Бобка, оправив усы и волосы перед зеркалом, вошел в ресторан, низколобый метрдотель сразу же устроил его вблизи оркестра, у пальм, как знакомого. Бобка сел солидно, оглянулся, как бы оценивая порядочность окружающего, – и попросил карточку. Он, действительно, бывал тут нередко. Ему нравилось, что в этом ресторанчике недорого, но, как он полагал, «шикарно». Шикарность состояла в том, что было много зеркал, подделки под красное дерево, что пошло был расписан потолок, и видимо имитировали Вену. Злые люди утверждали, что ресторан содержат австрийские шпионы.
Войдя, Мать и Катя не сразу нашли Бобку. Но он внушительно подал рукой знак; повторять его не стал, – они и так должны были его заметить.
Матери тридцать с небольшим. Она фельдшерица, довольно полная и миловидная, со здоровым загаром, мелкими чертами лица. Если взять ее за щеки и сдавить, получится похоже на кота. Она делает это себе, когда бывает в духе. Ее называет Матерью Катя за то, что та ее пестует, охраняет ее молодость, помогает учиться. За мощность сложения и некую лень зовут ее и Ильей.
Катя худощавая, с простым русским лицом, приятными глазами.
Нынче она как раз не очень в духе. Когда Бобка явился к сестре (они жили вместе), Катя не хотела даже ехать, но он настоял. Бобке Катя отчасти нравилась, и он считал, что, значит, и он ей интересен.
Катя села.
– Ты бы уж свел в настоящий ресторан. А то здесь ужасно душно!
Бобка поправил перстень на пальце.
– Тут солидная публика. И притом, меня все знают. Дают самый лучший стол, быстро служат. Евстафий – ну-ка, отец родной, водочки там, закусона.
Мать оглянулась и слегка прыснула в салфетку. «Нашел солидную публику!»
– Бобка, где ты выучился говорить: отец родной?
– Выучился! Обыкновенные дворянские слова.
Мать сжала себе руками щеки, стала похожа на кота, и опять фыркнула. «С Мещанской улицы дворянчик!» Смеющимися глазами она смотрела на Бобку, на его красивое, грубоватое лицо, потом опустила руки и стала серьезной. «Если с Акимовой сойдется, отравлюсь, отравлюсь, – промелькнуло у нее в мозгу. – Жаль Катюху, все равно. Морфию приму».
Она выпила рюмку водки, потом другую. Стало теплее и веселей. Представилось, что все это чушь, выдумки. Мало ли что? И она в Праге ужинала со знакомым, а ему не сказала – он ревнив. Была – и ничего больше. Может, и он так же: только хвост распускает.
И, оглянувшись, встретив взгляды двух веселых студентов, Мать даже ласково блеснула им глазами – знай, мол, наших.
Бобка быстро подметил и надулся.
– Если ты будешь переглядываться с соседями, я уйду.
– Врешь ты, Бобка, ни с кем я не переглядываюсь.
Бобка хотел было рассердиться, показать свою значительность, но отвлекся двумя вошедшими. Один был блондин, высокий с маленькой головой, в светлом шелковом галстуке и серо-зеленом костюме. Другой немолодой человек в пенсне, худой, несколько рассеянный; он слегка подергивал шеей, был одет альпийским туристом. Нечто заграничное чувствовалось в его облике.
– А, черт, – Бобка вдруг оживился, – да это Колгушин, с ним не знаю кто. Как это сюда попал?
Услышав свою фамилию, высокий блондин обернулся, осклабился и просиял. На носу его блестела капелька пота.
– Борис Михайлович! Скажите, как неожиданно? А мы, знаете, никак местечка найти не можем.
– Милости прошу к нам, мне здесь всегда дают хороший стол. Усядемся.
Колгушин замялся, и обернулся на товарища. Тот лениво рассматривал ресторан. Казалось, ему все равно: здесь ли садиться, или совсем уйти.
– Если дамы разрешат…
– Садитесь, – кивнула Мать. – Требуйте стул.
– Прошу позволения представить – это сосед мой по имению, ближайший сосед. Константин Сергеич Панурин. Да. Ближайший сосед.
Бобка познакомился с Пануриным, познакомил подошедших с дамами. Колгушин сел с Матерью, Константин Сергеич с Катей. Колгушин счел, что дам следует занимать.
– Мы с Борисом Михайлычем порядочно давно знакомы, – говорил он Матери. – Еще с того времени, как они мой гражданский процессик вели. Но редко приходится встречаться. Я больше у себя в деревне хозяйничаю, а они тут. Да. Случайно встретишься.
Мать смотрела на него покойно, даже приветливо, но про себя думала: «Ну и черт с тобой, что случайно. Мне все равно».
Катин сосед не обращал на нее ни малейшего внимания. Он сидел, зевал, иногда подергивал глазами.
– Вы не знаете, – обратился он неожиданно тоном человека, спрашивающего на вокзале о поезде, – здесь очень скверно ко-ормят?
Он заикнулся, у него смешно прыгнули при этом брови. Катя весело ответила:
– Неважно.
Панурин вздохнул и стал печальнее.
– Так я и знал.
Катя не без любопытства глядела на него.
Панурин снял пенсне, потер нос и добро усмехнулся.
– Меня заграницей замучили. Ч-черт знает чем кормят!
19
Из переписки архиепископа Иоанна Шаховского с Борисом Зайцевым // Русский альманах. Париж, 1981. С. 241.