– Нет, квартира у меня есть… А, впрочем, пожалуй, что и нету, – все равно, вернусь поутру – только затем, чтобы выгнали.
Засмеялся.
– Так хоть выспалась бы в хорошей постели на прощанье… Кто же ночью уходит, когда время терпит до утра? Запиши часов семь или восемь себе в убыток… Продулась, значит? Ничего… Женщине продуться – ничего… У женщины всегда остается про запас капитал на отыгрыш…
– Нет, – говорю, – у меня ничего не осталось, ни единого су… Казино для меня закрыто.
Отдул губы и фыркает на меня.
– Ты – как? отроду глупа или притворяешься, – в наивность играешь? Так со мною не финти… Это дело безнадежное. Я калач тертый, в девок Агнессок не верю.
– Я вас не понимаю. Я совершенно искренно говорю вам, что я села без копейки.
– Дура! Я тебе не про деньги… Разве женский капитал – деньги? Это наше мужское дело. Вот твой капитал: тело твое красивое, продажное… Им отыгрывайся.
– Ах, вы вот в каком милом смысле… Виновата, позабыла, как мы с вами друг друга знаем… Да, этого капитала, конечно, я проиграть не могла, – только вот пользоваться-то им больше я не собиралась… и очень-то печально мне будет, если придется. Я эти дела, в которых вы меня знали, совершенно оставила, господин Бастахов.
– Очень глупо. Красота и молодость – процентный билет: требуют, чтобы с них хозяин стриг купоны, покуда билет не вышел в тираж.
– Может быть, господин Бастахов, но только оно так. Хотела я порядочною быть, стала на честную дорогу.
– Вот какие нежности! Скажите! Ты, значит, с генеральшею-то своей, Рюлиной-старухой, рассталась?
– Хватились! Рюлина который год умерла уже… Адель замужем, во Франции живет.
– Ну да! стану я всех ваших мерзавок помнить. Адель какую-то приплела… Еще, как швейцара у вас там, в заведении вашем подлом, звали, знать не прикажешь ли?.. А помнишь, как ты у меня на даче в белом вине плавала? Loulou au vin blanc?[270] Недурна была выдумочка?
– Как не помнить!
– Теперь, моя любезная, ау! не выкупаю – не поплывешь! Теперь Бастахов винцо-то не аквариумами считает, а стаканчиками приемлет, и то не каждый день.
– Что же вам – запрещено докторами? Страшнейшую рожу состроил.
– Да, – говорит, – запрещено. Только не докторами, а российским государственным банком.
– Почему? Какое дело банку до здоровья вашего?
– Такое, что больше в нем государственных кредитных билетов не осталось на мою долю, первой гильдии купца и разных орденов кавалера Павла Родионова Бастахова… Ну, Люлюшка! Удивляешь ты меня, – этакую жизнь вела, у генеральши Рюлиной работала, плотичкою в аквариуме плавала, а все-таки, в самом деле, наивна, как молодой карась… Неужели ты сразу-то не поняла, кто с тобою разговаривает? Плохо же твое дело: девке без нюха – грош цена. Ты присмотрись ко мне хорошенько. Разве я тот Бастахов, которого ты знала? В этом-то котелке? В этаком-то пальто? С этакою-то образиной?
– Никакой особенной перемены не нахожу… конечно, постарели, поседели… и вина, должно быть, много пьете, хоть и хвалитесь, будто стаканчиками… потому что лицо такое – одутловатое и нос… совсем красно-бурого цвета.
Захохотал, – словно медведь заурчал.
– Да, – говорит, – да! это твоя правда, Люлюшка, это – именно от стаканчиков. Потому что, когда вином аквариумы наливались, этого мне никто не смел заметить, чтобы у меня лицо пухло и нос красный был. А когда вино пьешь только, если добрые люди стаканчик поднесут, тут твою рожу всякий замечает и отмечает: вот он бродяга! пьяница!.. Пословица даже такая есть у нас, питухов, что господа никогда не бывают пьяны, пьяны бывают лишь мужики да прохвосты, а господа бывают только нездоровы… Нищий я, Люлюшка! Голый нищий! Беднее тебя! А как же – после моей-то жизни – нищему пьяным не быть? Сердце горит, не терпит.
Я так и ахнула.
– Господин Бастахов! Вы надо мною посмеяться хотите! Разве это может быть?
– Отчего же нет?
– Да ведь у вас, говорят, состояния сто миллионов было?
Приосанился:
– Ну, это преувеличивали… а к пятнадцати – правда, шел.
– Да – если даже пятнадцать… Господи! Это и считать-то месяц надо…
– Если в банке, то много больше: сторублевками – пятнадцать недель. Но – тут артель проворная, считают быстрее…
И указывает рукою на казино.
– Ты, Люлюшка, много ли проиграла?
– Около пяти тысяч рублей.
– Ничего себе, – для такой маленькой дряни, как ты, и этого достаточно… Ну, а я в этом милом учреждении пять миллионов оставил. Non c'e male![271] – как говорят итальянцы.
В ужас я пришла.
– Неужели так вот сразу – в один присест?
– Ну нет. Этакие страсти только в романах бывают, да в нравоучительных книжках о них пишут, чтобы публику от Монте-Карло предостерегать. Сам же игорный дом эти книжки и заказывает, потому что от их предостережений народ сюда еще вдвое больше валит… Кому не лестно побывать в раздевальне, где этакими сменками торгуют? Сейчас – миллионер, сейчас – нищий, утром – голодранец, вечером – капиталист… Это чепуха! Нет, меня восемь лет чистили, покуда не доскребли до конца… Ну и выпотрошили же! Говорю тебе: пять миллионов моих эти стены в себя вобрали! Вот – брожу по ночам, как упырь какой-нибудь, да любуюсь издали… эка утроба! Внутрь-то, в жерло, ведь меня уже давно не пускают! Три года, как не был в жерле. А кабы пустили, я б им показал теперь, я б их в свою очередь тоже вот как почистил… Сейчас-то… с моей-то опытностью, с моей выдержкой, с системой-то… о-го-го!