Аличе нагло засмеялась.
– Поцелуй мне ручку, – скажу!
– Аличе! – вскрикнула Фиорина, – время ли теперь шутить? Я хожу по раскаленным углям…
– Поцелуй ручку, – скажу!
– Гадина!
– Ольге целуешь же? – хладнокровно возразила девочка. – Я ничем не хуже ее. Я еще маленькая и при случае могу выйти в барыни, а она – навеки тварь. Ой-ой-ой! как, однако, Саломея ревет наверху… И – ты замечаешь? Голоса стали ближе… уж не намерена ли она спуститься?
Смущенные выжидавшие русские, ничего не понимая, кроме того, что происходит что-то недоброе, увидали странную картину: Фиорина – с лицом, искаженным в чудовищную маску злобы и страха – быстро наклонилась и поцеловала руку Аличе таким бешеным движением, будто укусила.
– Вот на… получила свое! – глухо сказала она. В лице ее ни кровинки не осталось. – Говори…
Аличе с удовольствием осмотрела поцелованную руку и, послав ею же Фиорине пренасмешливый воздушный поцелуй, отвечала:
– Теперь, когда прекрасная гордая дама поцеловала руку у маленькой Аличе, маленькая Аличе может успокоить прекрасную гордую даму, что ее возлюбленная в безопасности: Мафальда успела увести ее из дома…
– Мафальда? – взвизгнула Фиорина, хватаясь за голову, так что вся шляпа у нее поехала набок.
– Решительно, Матвей Ильич, пора нам отчаливать, – бормотал Тесемкин.
– Да погодите же! – с нетерпением останавливал Вельский. – Не можем же мы оставить женщину в таком положении… Вы посмотрите: она почти в истерике…
– Да – черт же ее знает, отчего ей истерика эта приключилась? Очевидно, пошли какие-то дела семейные… А слышите – какой у них там гвалт во дворе? Я этого терпеть не могу. В таких случаях, знаете, по своим бьют кошелкою, по чужим – безменом.
– Марья Ивановна, – обратился Вельский к Фиорине по-русски, – извините меня, но – я вижу, у вас дома действительно что-то неблагополучно…
Она растерянно посмотрела на него.
– Нет, ничего… не беспокойтесь… я сейчас…
– Быть может… если я в состоянии быть полезным…
– Решительно ничем вы сейчас полезны мне быть не можете, – резко оборвала она и, вне себя, обратилась опять к Аличе:
– Ушла с Мафальдою? – ты говоришь, – с Мафаль-дою ушла? Почему же с Мафальдою?
– Прекрасной даме, кажется, это очень не нравится? – дерзко прищурилась на нее Аличе. – Что делать? Когда Саломея бушует, немного у нас смелых, которые согласны идти против нее… От нее попрятались все женщины и многие из мужчин… Только две на весь дом и не трусим ее: Мафальда Помилуй мя, Господи да я.
Аличе гордо выпрямила искривленную, болезненную свою фигурку.
– Да. И я!.. Мне наплевать, что она ростом с башню Duomo, a я вся с наперсток… Если бы мне твоя жирная Ольга нравилась, то, можешь быть уверена, увела бы ее не Мафальда, но я… Но я твою Ольгу терпеть не могу, а вот кто за тебя теперь заступится, этого уж я не знаю… Ух-ух-ух! как орут! Валит сюда Саломея! валит!
– Ужасный шум! – беспокойно озирался Тесемкин. – Ей-Богу, Матвей Ильич, сейчас карабинеры нагрянут… Ну что хорошего?.. Протокол… консула вызывать придется… Газетишки…
– Monsieur!
Вельский оглянулся: за ним стоял и дергал его за локоть шофер автомобиля, всем топором лица своего с тревогою устремившись по направлению безобразного и действительно все возрастающего сверху вниз шума:
– Monsieur! Беру на себя смелость советовать: нам лучше бы уехать… Я боюсь, – тут скверная история, monsieur. Я знаю этот дом. Это – скверный, опасный дом. Вы можете быть компрометированы.
– Он прекрасно вам советует, – резко обратилась к русским, по-французски же, Фиорина. – Я предупреждала вас, что вам совсем не следует заезжать сюда. Уезжайте, пожалуйста.
– Но, Фиорина, я боюсь, не грозит ли вам…
– Хорошая таска? – гневно и горько, диким звуком, рассмеялась Фиорина. – О, в этом отношении можете быть уверены: очень грозит…
– Тогда – не лучше ли уехать вместе с нами?
Фиорина отрицательно покачала головою. Аличе поняла, что предлагал Фиорине Вельский, и зло захохотала:
– Ara! ara! лисичка думает удрать? Врешь, моя милая!.. Пеппино! Пеппино! – громко закричала она, хлопая в ладоши, и на голос ее выглянул из привратницкой широкоплечий, небольшого роста парень, нисколько, впрочем, не страшной наружности. Единственную выдающуюся часть лица его являл нос, который уже именно на троих рос, а одному достался. Бельский вспомнил, что это его вчера видели они распростертым в мертво-пьяном сне на верхней галерее.
– Пеппино! – приказала Аличе, – очисти поле от господ и запри двери на засов…
– Это совсем напрасно, Аличе, – с гордостью возразила Фиорина, – я сама никуда не уйду…