– Получите.
Он передал Джулии завернутый в бумагу и перевязанный ниткой столбик золота. Джулия крепко зажала деньги в руке.
– Он сейчас, в самом деле, в Рим поехал?
– Да, кажется, – нерешительно отвечал Лештуков.
Джулия прямо взглянула на него.
– Вы знаете, что я сделаю с его золотом? Я на эти деньги за ним поеду, синьор!
При такой неожиданности Лештуков мог только пожать плечами.
– Напрасно, Джулия!
– Да, синьор, не качайте головой: поеду и найду его, где бы он ни был – в Риме, в Неаполе, в Милане…
– Эх, Джулия, ничего из этого не выйдет. Не пара вы.
– Синьор, он сын крестьянина, как и я… Разве ваши крестьяне благороднее наших?
– Да не то, Джулия. Не о происхождении речь… А не годитесь вы друг для друга.
– Синьор!.. синьор!.. не людям, мне судить об этом! Мое сердце выбрало его.
– Ну, а его сердце не хочет и не умеет знать ничего, кроме своего таланта, который у него действительно огромный… Вот вам никогда и не понять друг друга.
– Талант… дар Божий… – горько возразила Джулия. – А моя красота разве не великий дар Божий? Если Бог одарил его, то и меня Он не обидел. Мы оба равны перед Ним, синьор.
Лештуков согласно опустил голову, не только тронутый, почти пристыженный глубоким убеждением, прозвучавшим в наивном признании девушки.
– Да, вы прекрасны, Джулия. И вы хорошая девушка. Вы стоите большой любви.
– Он не любит меня, синьор, но должен будет меня полюбить, потому что… потому что иначе… от любви, какая сейчас живет в моем сердце, умереть надо, синьор!
Она поклонилась Леппукову и быстро побежала к выходу Дмитрий Владимирович следовал за нею в отдалении.
«Любовь сильна как смерть… – звучал в его памяти старый стих царя Соломона. – В конце концов, дерево этот Ларцев!»
Кистяков и Леман тем временем шли уже по Piazza Garibaldi[45]. На углу площади с улицей того же имени стоял фиакр, нагруженный вещами. Когда художники поравнялись с фиакром, сидевший в нем господин – весьма изящный джентльмен, средних лет, в щегольской, с иголочки, серой паре, – встал и подошел к ним, держа шляпу на отлете над лысоватой головой.
– Виноват, господа, – заговорил он, – что я позволяю себе вас беспокоить, но я имел удовольствие сейчас на вокзале слышать, как вы говорили по-русски. Я только что приехал в город, и потому не откажите соотечественнику в маленьком указании.
«Черт знает как вежливо и солидно изъясняется этот компатриот!» – подумал Кистяков.
– Не известна ли вам в среде местной русской колонии г-жа Рехтберг?
Художники переглянулись.
– Маргарита Николаевна Рехтберг, – с тою же учтивостью выжидательно повторил незнакомец.
– Как же не знать! Мы живем даже в одном с нею отеле!
– Смею просить вас – указать мне точный адрес?
– Зачем? Пойдемте с нами, мы домой идем… А вы, fiacrajo[46], везите за нами вещи господина!
– Вы знакомый или родственник Маргариты Николаевны? – спрашивал Кистяков уже на ходу.
Незнакомец любезно улыбнулся:
– Я ее муж.
Кистяков и Леман оба остановились и даже рты слегка разинули.
– Вот оно как! Что же вы, батюшка, нам себя сразу не объявили? Позвольте представиться – художник Кистяков, а это вот Леман, тоже художник… Вашей супруги поклонники и даже, смеем сказать, приятели.
Господин Рехтберг пожал руки друзьям и обоим в отдельности назвал себя, с самой обязательной улыбкой:
– Вильгельм Александрович Рехтберг.
– Жаль, что вы нас на вокзале не опознали. Сразу бы перезнакомились со всем нашим монастырем. Мы провожали Ларцева в Рим.
– Это – какого? Известного Ларцева? – переспросил г. Рехтберг, с вежливым ударением на слове «известного».
– Да, художника. Знаете автора «Мессалины»? На Римском конкурсе медаль получил.
Господин Рехтберг, с миною уважения, склонил голову слегка набок; очевидно, он был не чужд искусствам.
– К глубочайшему сожалению, мне еще не случалось видеть его картин, но, по газетной молве, я пылкий поклонник г. Ларцева уже как патриот, обязанный бесконечною признательностью гениальному художнику, столь прославляющему нашу общую мать-Россию прекрасными своими произведениями, что имя его занесли даже в маленький энциклопедический словарь германца Мейера. Мои служебные занятия не позволяют удовлетворять эстетическим потребностям в той мере, как я мечтал бы. Но одна из моих слабостей – следить за успехами русского…
Кистяков подсказал ему, замявшемуся:
– Творчества.
Но Рехтберг не принял слова и сказал: