«Какое мальчишество!» – думала она, но встречаться в такие минуты со взглядом Лештукова опасалась.
Когда случай впервые позволил остаться им вдвоем, она бросилась Лештукову на шею с подчеркнутой аффектацией, стараясь вознаградить его за утраченные ласки.
– Бедный мой! Тебе тяжело?.. – бормотала она, гладя его по голове.
Лештуков не отклонялся от ее нежностей, но сам не целовал и не обнял ее.
– Я бы желал знать, скоро ли и как это кончится? – сказал он в ответ ровным и холодным тоном.
Маргарита Николаевна была оскорблена. Она с трудом урвала минутку, чтобы за спиною мужа подарить хоть луч счастья обездоленному любовнику, – и вдруг ее геройское самопожертвование встречает такой холодный прием!
– Я ничего не знаю, – обиженно сказала она.
– Тем хуже, – возразил Лештуков.
При следующем свидании дулась уже Маргарита Николаевна.
– Вы желали знать, скоро ли и как кончится наше общее тяжелое положение… Вильгельм Александрович намекнул мне вчера, что у него не удалась какая-то афера на бирже, и нам придется сократить расходы.
– Что же из этого следует?
– Я, вероятно, должна буду вместе с ним уехать в Петербург.
– Вот как… – протянул Лештуков и ничего больше не прибавил.
Маргарита Николаевна предпочла бы этому отупелому равнодушию какую угодно сцену. Сцены очищают воздух и просветляют горизонт, после них становится яснее, как быть и что делать, теперь же Маргарита Николаевна чувствовала себя точно под грозовою тучей, тяжелой, молчаливой, удушливой и опасной. В исходе второй недели по своем приезде в Виареджио Вильгельм Александрович за одним завтраком объявил, что через два дня он и Маргарита Николаевна «будут иметь несчастье расстаться с прелестным обществом, так обязательно посланным ему снисходительною судьбою в очаровательном уголке благословенной Авзонии». Раздались ахи, сожаления, просьбы остаться.
– Вильгельм Александрович! Это жестоко! Вы одним ударом разрушили всю нашу колонию.
– Прямо можно сказать: вынимаете главную сваю! – визжал Леман.
– Теперь все так и рассыплемся! – поддакивал Кистяков.
– Это просто бегство! Вы просто бежите от нас, Вильгельм Александрович!
Рехтберг с любезною улыбкою склонялся по очереди в сторону всех воплей.
– Господа, обстоятельства сильнее нас. Господа, вы в заблуждении… Напротив, мне чрезвычайно лестно…
– Ну что там лестного! – брякнул Кистяков. – Оно – конечно: как вам не заскучать? Какая мы вам компания? Вы человек солидный, а мы народ вольный. Серьезную марку выдерживать – не могем.
– Сознайтесь, Вильгельм Александрович, – вступилась Берта Рехтзаммер. – Я думаю, вам цыганщина наша страсть осточертела?
– Как вы изволили? – озадачился Рехтберг.
– Осточертела. Это от ста чертей.
– Для статистики, знаете, – пояснил Леман. – Когда человеку так скучно, что он чертей до ста считает.
Но Рехтберг сознаться не согласился.
– Вы все, все в заблуждении, – с отменной грацией защищался он. – Совсем нет. Цыганщина, богема… можно ли быть так черству духом, чтобы не любить богемы? Это прелестно, это поэтично. Я обожаю богему.
– Да! – возражал Кистяков. – Это вы из деликатности говорите, а человеку аккуратному с нами, в самом деле, – смерть. По многим немцам знаю.
Маргарита Николаевна засмеялась язвительно и почти злобно:
– Вильгельм, кланяйся и благодари: ты уже в немцы попал.
Рехтберг поморщился и с некоторым неудовольствием заметил художнику, даже чуть-чуть покраснев:
– Monsieur Кистяков! я должен исправить вашу ошибку. Я не немец, хотя иные по фамилии и принимают меня за немца.
– Извините, пожалуйста, – смутился художник. – А впрочем, что же? Обидного тут ничего нет.
– Впрочем, – благосклонно успокоился Вильгельм Александрович, – германская рыцарская кровь действительно текла в предках моих, баронах фон Рехтберг, герб и имя которых я имею честь представлять.
– А что у вас в гербе? – полюбопытствовал Леман.
Рехтберг с важною готовностью немедленно и подробно удовлетворил его любопытство:
– Два козла поддерживают щит, на коем в нижнем голубом поле плавает серебряная семга, а с верхнего красного простерта к ней благодеющая рука.
– Занятная штука! – восхитился Леман. – Хотите, я вам это в альбом нарисую?
– Чрезвычайно буду вам обязан. Признаюсь: маленькая гордость своим происхождением – одна из моих немногих слабостей.
– Ну, оно с богемой плохо вяжется!
Лештуков молчал, но сидел белый, как скатерть, которую он, вне всех своих привычек, машинально пилил ножом. Завтрак кончился… стали собираться к морю; Лештуков исчез. Маргарита Николаевна еще кончала туалет перед зеркалом в своей уборной, по обыкновению заставляя ждать себя остальное общество, когда стекло отразило крупную фигуру Дмитрия Владимировича. Она обернулась к нему со взглядом беспокойной укоризны.