– Ты сумасшедший, Дмитрий! Разве ловко входить ко мне, когда я одеваюсь?
– Вы едете? – перебил он.
– Ну да… ты слышал… я тебя предупреждала.
– Ах, что твои предупреждения?..
Он молчал, смачивая языком пересыхающие губы.
– Ты, конечно, понимаешь, что нам необходимо много переговорить с тобою?
Маргарита Николаевна пожала плечами.
– Где же и когда? Ты видишь: мы двадцать четыре часа в сутки на чужих глазах.
– Сегодня ночью после ужина ты будешь у меня.
Она взглянула на него, как на безумного.
– Право, Дмитрий… – с расстановкой начала было она.
– Ты будешь! – уже возвысил голос Лештуков.
– Ты, кажется, кричать на меня собираешься? – вспыхнула молодая женщина, – как это красиво!
– Ты будешь! – в третий раз сказал Лештуков.
– Ах, оставь! Глупо… Знаешь сам, что требуешь невозможного!
Лештуков близко придвинулся к ней.
– Я повторяю тебе, что должен говорить с тобою!.. Это свидание мне необходимо… Надо сделать невозможное, – сделай… я прошу, умоляю, требую!.. Что же? Ты хочешь заставить меня грозить?.. Я сделал для тебя все, чего ты желала… Если бы ты знала, каково мне, ты поняла бы… Но всякую струну можно натягивать только до известных пределов… И если ты бросаешь меня одного в этих сумерках любви, – если ты не поможешь мне разобраться, что я и что ты, – я… одно тебе скажу: вот уже третий день, как не я сам владею собой, своей разумной и здоровой волей, но лишь какая-то внешняя сила сдерживает меня, помогает мне улыбаться, лукавить и говорить вежливые речи, тогда как мне хочется проклинать и убивать… я не ручаюсь за себя!.. Глаза у него были, как у помешанного. Говоря свои быстрые слова, он сам не замечал, как взял Маргариту Николаевну за плечо.
– Дмитрий! Оставь! Мне больно! – вскрикнула она, страшно перепуганная…
Больно не было, но…
«Вдруг у меня на плече будет синяк, и… как я его объясню Вильгельму?» – успело мелькнуть в ее сообразительной головке.
Лештуков опустил руку…
– Ну… устроюсь как-нибудь, приду! – не скрывая досады, сказала Маргарита Николаевна…
Пережитая минута страха не помешала ей, однако, когда она догнала ушедшее далеко вперед общество, казаться в самом хорошем настроении духа. Она одаряла всех обычными ласковыми взглядами и улыбалась и людям, и природе всеми ямочками своего розового лица.
К вечеру море разгулялось, и так как дул юго-западный ветер, так называемый либано, надо было ожидать, что волнение продержится долго. Хозяин купальни, рыжеусый Черри, закрывая торговлю, посмотрел из-под руки на сизые облака, которые при закате солнца ползли курчавым стадом из-за горизонта, где свинцовое море сливалось с свинцовым небом, выругался и приказал Альберто вытащить все лодки на берег, как можно дальше за обычные пределы прибоя.
– А завтра, должно быть, с утра придется поднять красное знамя.
Когда купальни поднимают красный флаг, вход в море воспрещается. Альберто возился с лодками до поздней ночи. С тех пор как Джулия дней семь или восемь тому назад совсем неожиданно нарушила контракт с Черри и тайно уехала невесть куда – он находил огромное удовольствие измождать себя работою: усталость отбивала от него мрачные мысли. К ночи он шатался от утомления как пьяный; зато мог спать, и кошмар не душил его, не дразнил и не пугал то соблазнительными, то страшными призраками. А с того времени как у него заварилась каша с Ларцевым, они каждую ночь неотступно летали над головою бедного малого!..
Город спал. В кабинете у Лештукова робко мерцала одинокая свеча. Теплая, удушливая ночь, полная знойного ветра и морского грохота, лезла с балкона на этот робкий огонек. Лештуков чувствовал себя не лучше, чем рыба на песке, тщетно стараясь выпросить у порывов либано хоть несколько глотков свежего воздуха: море, отравленное дыханием песков далекой африканской пустыни, обдавало Виареджио неприятною, горячею влажностью банного полка.
Маргарита Николаевна пришла к Лештукову уже за полночь; в своем ночном пеньюаре она походила на привидение; на бледном лице ее застыло выражение злой скуки…
– Ты видишь, я исполнила твое желание, хотя мне было трудно. Только предупреждаю тебя: я долго оставаться не могу, – я очень рискую… Ты заставил меня сделать большую подлость: ты знаешь, что я принимаю сульфональ… Вильгельм всегда пьет на ночь сельтерскую воду, и я ему дала тройную дозу этой мерзости – сульфоналя: он ведь безвкусный. Конечно, это вещь безвредная, но… когда я делала это, мне казалось, что я делала шаг к преступлению… Сейчас Вильгельм спит, как… очень крепко спит.