Маргарита Николаевна не отвечала: ей плакать хотелось.
– Как жаль, что при его любезности и дарованиях он совершенно лишен характера, – продолжал супруг.
– По чему это вы заключили? – отрывисто отозвалась Маргарита Николаевна, усиленно глядя в окно – на вершины Массарозы…
– Прежде всего по тому, что он пьет слишком много вина, тогда как, при его нервности, это должно быть ему вредно, чего он, как умный человек, не сознавать не может…
«Тогда как… чего… не сознавать не может… – со злобою вторила мысленно Маргарита Николаевна плавной речи супруга. – О, как скучно он разговаривает… Не слова, а Иудушкин гной какой-то…»
И вдруг она зло засмеялась.
– Смею спросить о причине вашего веселого настроения? – остановил ее Рехтберг, с вежливым удивлением поднимая брови.
– Мне смешно, что за две недели знакомства с Лештуковым… с известным Лештуковым, – передразнила она его, – она почти не владела собою от гнева и теперь ничуть не боялась мужа, – вы только и сумели разглядеть в известном Лештукове, что он пьяница.
Рехтберг встретил ее вызывающий взгляд своим – холодным и острым.
– Нет, прошу извинения: вы ошибаетесь. Я только что имел честь вам заметить, что считаю вашего знакомого очень порядочным человеком. И, благодаря этой порядочности, я разглядел в нем только один недостаток, тогда как иначе мог бы и имел право разглядеть многие… И… неужели вы желали бы этого?
Храбрость Маргариты Николаевны растаяла: она поняла, что Вильгельм Александрович обо всем догадался и все сложил на память в сердце своем… Она струсила…
– А! Мне все равно! – пробормотала она и пересела к другому окну.
Вильгельм Александрович проводил ее долгим взглядом и… уткнулся в огромную простыню «Figaro».
А Маргарита Николаевна кусала себе губы, чтобы не разрыдаться. В эти минуты она искренно ненавидела мужа и до безумия, до готовности вернуться с ближайшей станции, любила покинутого Лештукова. К счастью, в Лукке сел в вагон какой-то член парламента: на станции его провожала целая толпа избирателей, и две девицы в белом поднесли ему огромный букет белых роз, – вероятно, в знак политической непорочности. Депутат оказался говоруном с веселыми, умными глазами и превосходною черной как смоль бородою… За обедом в Пистойе он смешил Маргариту Николаевну анекдотами о Папе и невозможным французским языком; между Пистойей и Болоньей вел с нею разговор о чувствах, причем весьма кстати цитировал Мантегацца и читал сентиментальные стихи Стеккетги; а сойдя с поезда в Болонье, на прощанье, подарил «очаровательной спутнице» свой белый букет – «на память о незабвенной встрече!»
Поезд летел к австрийской границе. Рехтберг читал газеты…
Маргарита Николаевна нюхала букет, вспоминала черную бороду и остроты веселого депутата, и ей было не скучно…
По отъезде Рехтбергов Лештуков провел в Виареджио еще несколько недель. Им овладела тихая, безобидная апатия, – точно после сильной лихорадки. Острые ощущения ушли, осталась лишь страшная физическая и нравственная усталость; не было охоты ни воспринимать впечатления, ни – того менее – разбираться в них. «Живу, но не мыслю», – выворачивал наизнанку Лештуков положение Декарта. Он почти не выходил из дома. Виареджио ему опостылело, как только может опостылеть человеку место, где он обесславил себя нехорошим поступком или вынужден был действовать вразрез со своею совестью. Лештуков с наслаждением уехал бы из Виареджио, но он, как нарочно, сидел без гроша – в ожидании большого аванса за проектированный роман для толстого ежемесячного издания.
Сезон купанья был в полном разгаре. Черри, осаждаемому клиентами, приходилось жалеть об одном – что его учреждение лишилось такой эффектной служанки, как Джулия.
С нею он совсем бы перешиб конкуренцию остальных bagni…[53] Черри начал было переговоры с зеленщицей Анунциатой, но красавица заломила с него чуть ли не по золотому в сутки. Черри торговался, как может торговаться только итальянец, то есть за трех греков, двух армян и одного еврея. Но когда его сосед – конкурент Бальфи – уговорил Киару изменить своей булочной и поступить раздевальщицей в купальню, Черри сдался и приказал одному из своих работников сходить к Анунциате – ударить с ней по рукам.
Marinajo пошел, но очень скоро вернулся.
– Что? – встретил его Черри, – не ломается больше? согласна?
– Да я, хозяин, признаться, ее еще не видал.
– Где же ты шатался, birbante?[54]
– Дело в том, хозяин, что – стоит ли еще и идти к Анунциате?
– Почему нет?
– Джулия вернулась.