ГЛАВА III. АНГЛИЯ. 1800–1813
Прения по поводу предложений первого консула. Враждебно принятое письмо брюмерского победителя к Георгу III снова привело Фокса в парламент и вновь придало энергию оппозиции[24]. Становилось легче отстаивать дело мира, а упорное стремление министерства к продолжению войны, несмотря на восстановление порядка во Франции, и к поддержанию дела Бурбонов вызывало против него горячие нападки. Прения возникли по поводу документов, касавшихся неудачных переговоров, и по поводу недавних поражений во время голландской кампании. Оппозиция заявляла: «По видимому, наше правительство если не может заключить с Французской республикой мирного договора, то, по крайней мере, умеет заключать договоры о капитуляции… Вы поверили сообщениям эмигрантов и рискнули отправить на континент английскую армию, которая там покрыла себя позором… Вы утверждаете, что вы способствовали победе при Нови; это возможно, но как можно кичиться тем, что вы спасли австрийскую армию, дав раздавить армию английскую!» Упреки — столь же бесплодные, как и заслуженные.
Гораздо основательнее были требования Тирни, настаивавшего на том, чтобы Англия отделила свое дело от дела Бурбонов, о которых Каннинг, заодно с другими тори, отзывался с некоторой нежностью: «Бурбоны эти приносят зло двум странам, — говорил Тирни. — Во имя чего же вы растрачиваете на них нашу кровь и наши богатства? Во имя признательности к ним? Или, быть может, во имя принципа, который они олицетворяют? Значит, вы хотите поднять против себя всех, кому надоели знать, десятина, феодальные повинности, всех тех, кто приобрел национальные имущества, кто поднял оружие за французскую революцию?» Министры отлично сознавали слабость своей аргументации по этому вопросу; но они нисколько не скрывали своей ненависти к Бонапарту, и Питт говорил о нем со злобным раздражением, не лишенным известной проницательности: «Мы знаем этого человека; он — порождение и поборник якобинства. Он — чужеземец, узурпатор; он соединяет в себе все то, что республиканец должен порицать, все то, что роялист должен отвергать, все то, что ненавидит якобинец. Поэтому у него остается одно средство для удержания власти — это его шпага, и он может укрепить эту власть только завоеваниями и славой». Словом, министр не верил искренности мирных предложений, и, по своему обыкновению, подкреплял латинскими цитатами свое недоверие к этому непрочному, опасному (infida, peri-culosa) миру.
Но, во всяком случае, в одном Питт шел на уступку: «Если мы увидим в новом правительстве известную устойчивость, мы не откажемся вести с ним переговоры». Действительно, при всей воинственности настроения его прочного парламентского большинства, со стороны Питта было бы безрассудно действовать открыто наперекор общественному мнению. Так же как и Шеридан, многие думали, что Франция коренным образом изменилась и что бесполезно предъявлять обвинения, относившиеся к бедственному прошлому: «Якобинские принципы, столь враждебные истинной свободе, окончательно умерли не от действия посторонней силы, а от собственного своего яда». К чему задаваться г опросом, кто явился зачинщиком войны — республика или монархи? И та и другая сторона — с бе повиновались одинаковому побуждению — необходимости уничтожить противника. «Из этого источника произошли все бедствия Европы». Всюду господствовала чрезвычайная тревога, возраставшая в течение года вследствие дурных известий с театра военных действий и плохого урожая; все это к началу 1801 года придало непреодолимую силу сторонникам мира. Именно тогда возник и серьезный вопрос во внутренней политике.
Эмансипация католиков и отставка Питта. По мысли Питта, «уния» Ирландии с Англией требовала политического равноправия католиков в обеих странах. Справедливость, благоразумие, честь одинаково приводили к такому выводу. Католики не были уже теперь (после создания унии) незначительным меньшинством английского населения: они составляли четверть населения Соединенного королевства, их неравноправным положением более заметно, чем прежде, оскорблялось чувство справедливости. Отмены этого неравноправия требовало и политическое благоразумие: разве желательно было на другой день после ирландской революции, поддержанной французами, превратить четвертую часть населения во врагов конституции, почти во врагов государства? Неравноправие католиков задевало и честь, так как лорды Кэстльри и Корнуэльс от имени правительства обещали католическому духовенству эмансипацию (уравнение католиков в правах с протестантами) и этой ценой добились от многих членов бывшего ирландского парламента согласия на уничтожение аьтономии. Министры знали, что им придется столкнуться не только с природным упрямством Георга III, с его страхом перед. всякими реформами, но и с щепетильностью протестантского короля, который при своем короновании дал присягу охранять главенство государственной религии. Вот почему они решили все подготовить исподволь и добиться санкции короля в последний момент, когда уже нельзя будет в ней отказать. К несчастью, канцлер Лёфборо сообщил об этом королю — потому ли, что был искренним противником задуманной его товарищами по кабинету меры, или, может быть, из зависти к Питту и из желания занять его место во главе правительства.
В это время у старого короля в третий раз помутился рассудок. Он выказал большое хладнокровие, когда унтер-офицер Хэтфильд произвел в него выстрел в театре, — оратор партии вигов Шеридан в порыве верноподданнического энтузиазма сочинил тут же, на месте, дополнительные строфы к гимну God save the King. Но Георг III остался раздражительным, и его поведение внушало беспокойство. Воображая, что имеет дело с заговором, имеющим целью заставить его поступить против своей совести, он заявил, что всегда будет считать своим врагом всякого сторонника эмансипации католиков. Вильям Питт, испуганный тем, что, несмотря на всевозможные уступки в этом вопросе, сделанные им королю, это критическое положение привело к помешательству, которым Георг III был болен несколько недель, — подал в отставку.
Министерство Аддингтона. Кому же достанется это тяжелое наследие Вильяма Питта? Сам Питт считал приемлемым лишь одного кандидата — одного из своих друзей детства, личного друга короля, давно уже состоявшего благодаря этому двойному покровительству в звании спикера палаты общин. Несмотря на высокие должности, постоянно занимаемые им в течение тридцати лет, будущий лорд Сидмут был, в сущности, лишь полезной посредственностью. Быть может, при данных обстоятельствах требовались именно достоинства среднего порядка: в отставку выходило такое сильное министерство, как министерство Питта, король был болен, католическое меньшинство — обмануто в своих ожиданиях, оппозиция имела такого вождя, как Фокс, переговоры приходилось вести с таким победоносным противником, как Бонапарт.
И действительно, это министерство, считавшееся переходным, пригодным на несколько месяцев, продержалось три года. Несколько бесцветное, как и его глава, оно сохранило в своем составе некоторых членов предыдущего кабинета, и Шеридан с грубоватым юмором напоминал о том персонаже из басни, который так долго сидел на одной скамье (при этом насмешливый взгляд Шеридана переходил со скамьи казначейства на бывшего премьера, сидевшего певдалеке), что, поднявшись с нее, оставил па ней свой хвост. Впрочем, тут появилась одна любопытная новая фигура — канцлер лорд Эльдон: Лёфборо, своим образом действий внушивший королю лишь отвращение, был возведен им в графское достоинство и уволен. Его преемник Скотт, подобно своему предшественнику, отличился политическими происками; сначала под своим именем, затем под новым именем лорда Эльдона он продолжал свою длительную карьеру. В его лице, как и в лице возглавлявшего министерство юстиции Элленборо, на высших должностях более чем когда-либо воцарился самый крайний, узкий консерватизм. Что касается короля, то он, оправившись на некоторое время от своих ужасных припадков, порой чувствовал себя почти счастливым. Кабинет Аддингтона напоминал ему министерство Норта — «министерство короля». Он даже вернулся к своему тогдашнему языку и вновь обрел иллюзию личной власти, иногда, впрочем, претворявшуюся в реальность.