Предприятие Дёрнберга, имевшего сторонников во всем Гессене, было серьезнее, и он едва не захватил в Касселе самого короля (апрель 1809 г.); присутствие духа и хладнокровие Жерома, может быть, спасли в это время Вестфалию от восстания. Месяц спустя прусский майор Шилль, обманутый первыми успехами австрийцев, перешел границу, снова стал угрожать Касселю и бросился в Штральзунд, взятый генералом Гратианом. Во время приступа (31 мая) Шилль был убит. Труп его был обезглавлен, его товарищи преданы военному суду; 25 человек были расстреляны, остальные сосланы на каторгу.
Из сторонников Катта, Дёрнберга и Шилля, к которым присоединились кое-какие дезертиры из Пруссии и Рейнского союза, герцог Брауншвейг-Эльс составил в Чехии Черный легит. Усиленный несколькими тысячами австрийцев, этот отряд вторгся в Саксонию, где не встретил почти никакого сочувствия, затем вступил в Вестфалию и, слабо преследуемый посредственными, ссорившимися между собой генералами, прошел все королевство и добрался до морского берега, где был принят на английские суда.
«Австрийский брав» и континентальная блокада. Несмотря на конечную свою неудачу, восстания 1809 года тем не менее обнаружили, как непрочно здание, воздвигнутое императором; в первый раз счастье поколебалось. Хотя Великая армия, несмотря на многочисленные признаки упадка, все еще казалась мощной, однако у нее не было больше резервов, и Наполеон двинул против повстанческих отрядов третьестепенных генералов и неопытных рекрутов. Тем не менее вполне естественного неудача восстания вызвала мрачное уныние. Водворилась тишина, и для тех, кто устал от попыток сопротивления, женитьба Наполеона на австрийской принцессе явилась желанным предлогом к тому, чтобы преклониться перед совершившимся фактом. Сумасбродные выходки и тирания императора принесли быстрое разочарование тем, кто в последний раз пытался сблизиться с завоевателем. Монархи были мало удовлетворены расширением своих владений согласно последним договорам: они ждали большего; тем сильнее раздражали их территориальные уступки, которые они вынуждены были сделать; их выводили из терпения все возраставшие требования повелителя, которого они сами же над собою поставили. Захват Голландии привел их в ужас. «Это происшествие глубоко волнует меня, — писала своему отцу королева Вестфальская, — потому что я вижу, что в этом мире ни для кого уже нет прочного счастья. Где искать теперь гарантий для королей?» Когда ни теснейшее родство с Наполеоном[10], ни явное расположение России[11] не охраняли против указов о присоединении, то кто же мог считать себя в безопасности от постановлений французского Сената? Монархи видели перед собою две возможности, одинаково тягостные: либо император не устоит перед новой коалицией и увлечет их в своем падении, либо, когда этого потребуют обстоятельства, он объявит их смещенными и заменит их своими префектами.
Всюду царила растерянность. Затаенная тоска лишала всех бодрости духа. Сильнее всего это чувствовалось в Вестфалии. Жером вначале не произвел плохого впечатления на своих подданных: его благожелательность, простота, изящество манер, несколько наивная напыщенность его заявлений — обезоружили всех. Он серьезно смотрел на свои обязанности. Бесцеремонность, с которой относился к Жерому его брат, быстро заставила его забыть о своих добрых намерениях. Беспечный и легкомысленный, Жером искал отвлечения от сознания своего бессилия в дорогих прихотях, которые расстроили его финансы и уронили его достоинство. Просвещенные советники первых лет его царствования заменены были авантюристами, оспаривавшими друг у друга не столько власть, сколько связанные с нею выгоды. Гримм писал в 1813 году: «Едва ли когда-либо при какбм-либо дворе интрига царила в такой степени, как в Вестфалии. У короля не было фаворита, но, что гораздо хуже, должность фаворита беспрестанно переходила из рук в руки». Дух эгоизма и усталости распространялся все дальше и дальше: чиновники относились небрежно к своим обязанностям и старались лишь сбыть дело с рук. Рейнар констатирует общий упадок «принципов управления, талантов и особенно нравственности».
Народы все более нетерпеливо относились к придиркам императорской полиции, к строгости цензуры, к возмутительному обхождению, которому подвергались самые безобидные писатели. Испанская война ежегодно поглощала тысячи людей, и рекрутский набор, который население, способное по натуре своей к военной службе, перенесло бы охотно, делался ненавистным, потому что император отнимал у людей жизнь и не делился с ними даже славой — все для удовлетворения своего личного честолюбия. Разъяренный упорным сопротивлением Англии, Наполеон вносил неслыханное упорство в войну, которую он повел против английских товаров; от повышенных цен на сахар и кофе жестоко страдали потребители. На тайные склады английских товаров совершались обширные набеги: во Франкфурте, в Штутгарте, Вадене, Мюнхене, Дрездене, Лейпциге, в ганзейских городах сжигались целые груды конфискованных товаров.
В некоторых странах запретительная система вызвала вначале известное оживление промышленности, но изделия, выходившие из новых фабрик, созданных на скорую руку и плохо оборудованных, не % находили покупателей, и фабриканты, располагавшие лишь незначительными капиталами, стесненные таможенными преградами, вскоре оказались разоренными.
Особенно плачевно было положение на севере. Прежние рынки закрылись; хлеб, лес, конопля, шерсть, некогда находившие широкий сбыт'в Америке, Англии и Испании, уже не продавались. Суда гнили в гаванях Гамбурга и Бремена; единственным источником дохода жителей была контрабанда, и они вели с таможенными досмотрщиками своего рода партизанскую войну, в которой чрезвычайно разгорались страсти. «Брожение достигло крайней степени, — писал Жером своему брату Ь декабря 1811 года. — Если разразится война, вся область от Рейна до Одера сделается очагом всеобщего восстания. Причина этого брожения заключается не только в ненависти к Франции и в недовольстве чужеземным игом; скорее ее надо искать в общем бедственном состоянии, в полном разорении всех классов, в чрезмерной тяжести налогов, в военных контрибуциях, в военном постое, в разных притеснениях, беспрестанно возобновляющихся. Следует опасаться взрыва отчаяния у народов, которым больше нечего терять, потому что все у них отнято». Даву, Рапп, все генералы, все администраторы присылали подобные предостережения. Император делал вид, что относится к ним пренебрежительно; однако ближайшее будущее оправдало все эти опасения.
ГЛАВА II. ПОЛЬША И ВЕЛИКОЕ ГЕРЦОГСТВО ВАРШАВСКОЕ. 1796—1813
Положение Польши после разделов. Катастрофа, уничтожившая Польшу, была тем более трагична, что все три участника дележа в свое время поочередно состояли в вассальных отношениях к Польше либо потому, что были ей обязаны, либо потому, что испытали на себе силу ее победоносного оружия[12]. Польша некогда держала в вассальной зависимости Пруссию, спасала от турецкого султана Австрию, и знамена ее развевались на стенах Москвы. Многие польские патриоты предпочли эмиграцию чужеземному господству и предложили свои услуги французской революции. Оставшиеся должны были подчиниться воле победителей.
Австрийские поляки. В Галиции поляки имели основание рассчитывать, что общность религии, воспоминание о некогда оказанных услугах смягчат их положение. Они ошиблись в своих расчетах. Комиссар его «апостолического величества» (австрийского императора) Баум оказался грубым и безжалостным. Прежде всего пришлось принести присягу на верность. Люблинский воевода уклонился от этого унижения путем самоубийства; солдаты, перешедшие на австрийскую территорию, чтобы ускользнуть от русских войск, были разоружены и вынуждены служить императору. Последовали аресты, казни. Шляхте пришлось бороться с придирчивой бюрократией; в управлении введен был немецкий язык. Законы, по словам одного из современников, были изложены таким стилем, что их нельзя было понять ни в оригинале, ни даже в польском переводе. Всеми мерами старались стереть самое имя Польши и воспоминание о ней; запрещено было молиться богородице под именем королевы польской, как ее в Польше называли уже целых два века. Галшшйцы скоро стали завидовать судьбе своих соотечественников, подпавших под власть России. Тем не менее знатные семьи эмигрировали в Вену, где «польская партия» имела большой успех в салонах. В Галиции умственного движения почти не было; издавались только немецкие газеты. И все-таки Польшу не удалось онемечить. Наоборот, немцы зачастую ополячивались. Галицийский поэт Викентий Поль был сыном немецкого чиновника, служившего сначала в Люблине, а потом во Львове. Адам-Казимир Чарторыйский, ландмаршал Подолии и австрийский фельдмаршал, устроил в своем Пулавском замке настоящий музей польской истории и окружил себя группой патриотов и литераторов. В этот достопамятный замок, сады которого воспеты были Делилем, стекались патриоты любоваться на готический дом, на храм Сивиллы, поклоняться священным реликвиям — сабле Владислава Локотка, знамени Ядвиги, праху Коперника, черепу Кохановского. По выражению Козьмяна, заимствованному у Вергилия, то был своего рода польский Эпир, как тот Эпир, где Елена, после падения Трои, основала новый Пергам в миниатюре. Как настоящее национальное святилище Пулавы сделались местом, куда устремлялись многочисленные паломники. Александр I посетил их в 1805 году.
12
Это утверждение автора совершенно ошибочно. Ни Московское государство, ни Россия никогда не были в какой бы то ни было зависимости от Полыни. Все агрессивные попытки Польши кончались неудачей и разгромом ее сил. — Прим. ред.