– Парфен Ильич, отпусти меня тотчас в Питер, невмоготу мне здесь; прошу тебя, как маменька вечор молила тебя: отпусти меня тотчас; постыло мне все здесь: дом, озеро, дороги, леса – все постыло мне.
– И отец с матерью опостылели?
– Зачем пытаешь? Ты знаешь, покорна ли я, ласкова ли я до вас, бегу ли работы, да не время теперь об этом; душа моя погибнет, коль останусь… – И она заплакала, не моргая. Парфен стоял, не говоря, и смотрел, как Маринины слезы скупо скатывались по щекам на углы платка.
– До свиданья покуда, не огорчайтесь слишком, – сказал Иосиф Григорьевич, берясь за скобку.
– Простите, сударь, что девка так вбежала: вне себя она. Поди к матери: думаешь, очень интересно барину смотреть на ваши бабьи слезы? У баб ведь всегда глаза на мокром месте бывают, – добавил он к гостю.
– Ах, что вы, что вы! пожалуйста, не стесняйтесь, мне давно пора, тетушка ждет.
Марина снова заговорила:
– Что таить мне слезы мои? Пусть весь свет глядит, что до того? Была душа моя чиста, как любовь моя чиста была. Отпусти меня тотчас, чтобы не впасть мне в отчаянье. Что теперь мыслю, чего желаю? – смерти! Стукни, стукни в дверь, гостья званая, смерть милая!
Она села у двери на лавку, не закрывая лица, и те же скупые слезы крались вдоль щек к платку. Твердо три раза простукнуло что-то в окно. Все вздрогнули, а Марина застыла, перекрестившись. У окна, стуча кнутовищем, стоял толстый седой поп, разводя приветственно руками. Громкий голос доносился через стекла внутрь.
– Иосиф Григорьевич, сделайте божескую милость, подвезите меня до Полищ; дороги наши – благие, пришлось бричку в кузне оставить, не знал, как и доберусь, все на работе. Вдруг вижу – ваша кобыла у Парфена стоит, думаю, не до дому ли едете, дай попрошусь.
– Охотно, охотно, отец Петр, – обрадовавшись, заговорил Пардов.
Снова застучали колеса по мерзлой земле, пестрели леса, лен жалко лежал на лугах, синела вода, пиво варили на берегу к близкому празднику. Спутники редко переговаривались, теснясь, оба полные, на узкой бричке.
– Хоть и еретики, а по человечеству жалко Парфена. Марина теперь, верно, в Питер на Коломенскую отправится к тетке.
– Она богата, ее тетка?
– Они все богатые. Капусту у вас рубили?
– Вчера.
– Ужас сколько рыжиков это лето уродилось.
– У нас жеребец что-то захромал.
– Тетушка ваша здорова ли?
– Ничего, благодарю вас.
– Гостей ждете к Ангелу?
– Приедут, наверное.
– Редко вас посещают?
– Редко.
Иосиф запел высоким и сладким голосом тягучую песню; батюшка слушал умиленно.
– Голос у вас редкий, Иосиф Григорьевич, вам бы в духовные идти!
– Не знаю, что с жеребцом, послали за ветеринаром.
– Приезжайте голубей-то гонять, – прощаясь, говорил отец Петр.
– Приеду, приеду, – улыбаясь, отвечал Пардов. Пройдя через сени, лестницу, залу, угловую, кабинет, Иосиф постучался в дверь. За туалетным столом сидела Александра Матвеевна, наводя румянец на худые, морщинистые щеки; Елизавета, стоя сзади, чесала ей волосы, и кучер Пармен, опустив бычьи глаза, делал доклад, помещаясь у двери. Окна были завешены, несмотря на первый час дня; горели свечи, и пахло пудрой. Старая дама, обернувшись, сказала:
– Ах, это уже ты, Жозеф? – и протянула сморщенную ручку для поцелуя.
Тетушка сидела в теплом капоте, но с нарумяненным и напудренным лицом у окна во двор, прямая и маленькая. Стряхнув пепел с папиросы, она продолжала диктовать Иосифу жидким и тонким голоском:
– Написал?.. поднявшись по винтовой лестнице, он увидел Лизетту, которая стояла в одном расстегнутом лифе перед зеркалом. С замиранием сердца смотрел он на розовую нежную грудь, видную через голубой раскрытый лиф. Но и наблюдатель, очевидно, не остался незамеченным, так как дама, улыбнувшись, но не оборачиваясь, сказала: «Кто-то идет к нам, Жужу!», и в то же время маленькая собачка залаяла на притаившегося кавалера из-под юбок своей госпожи…
Солнце ударяло в банки с вареньем, стоявшие под старым бюро, на котором были подсвечники без свечей; двое больших часов не шли; на стене для симметрии висели одни и те же фотографии одного лица в нескольких экземплярах.
Иосиф уныло выводил крупные детские буквы, смотря, как на дворе убирали после вчерашней рубки капусты; собаки лаяли и хватали зубами за метлы, мужики переругивались сонно, перечисляя старинные провинности.
Тетушка заволновалась, зазвонила в дребезжащий звонок.
– Что вам угодно, ma tante?
– Лизавету нужно; вечно пропадает, негодная!