– Может быть, я смогу вам быть полезен?
– Пиши, знай, дитя: она должна явиться.
Лизавета вкатилась и громким басом закричала:
– Что у вас за скандал? пожар, что ли?
– Что вы орете? Не глухие тут, вечно вас не докличешься!
– Ну, на что я понадобилась? нос высморкать?
– И как только я терплю этакое наказанье? – вздохнула тетушка, но, вспомнив, заговорила:
– Где Амишка? Сами слышите, на дворе собачья драка; Амишке долго ли попасться? Он слепой, даже на кресло скакать не может, скамеечку завели; разорвут, как пить дадут: он стар. Бегите, узнайте!
– Оба-то вы с Амишкой хороши, – ворчала Лизавета.
– От вас, кроме грубостей, что ж услышишь?
– Только ваша доброта терпит Лизавету Петровну, – сказал Иосиф, когда та ушла, хлопнув дверью.
– Хоть ты-то, мой друг, не обижай меня: всегда не любила добрых людей, – глупые они просто-напросто. Я к Лизавете привыкла, и она – женщина с характером и смелая, – вот что дорого. А, конечно, пакостная ругательница и в грош меня не ставит.
Со двора Лизаветин бас прокричал:
– Спит в передней ваше сокровище, радуйтесь!
Тетушка, снова успокоившись, затянулась и продолжала диктовать:
– …спустив ногу с кровати, он нащупал мягкие туфли и, перелезши через спящую, так как лежал у стенки, подошел кокну..
Тихо вошедши, другая уже женщина скромно доложила:
– Яблоки для мочки приготовили, угодно будет посмотреть?
Тетушка замахала руками.
– К Лизавете Петровне, к Лизавете Петровне! А то ты, друг, наблюди.
– Как прикажете, – сказал племянник, вставая и собирая книги и тетради. – Заниматься больше не станем?
– Довольно. Ты нежен, дитя, но не будь слишком добр.
В ответ Иосиф поцеловал руку Александры Матвеевны и вышел, высокий и плотный.
Вышед на двор, постоял, смотря на голубое небо, полез на голубятню проведать своих любимцев, пошел на конный и скотный двор. Владения были так невелики, что времени заняло это немного; у ворот сидели девушки, ничего не делая, в теплых платках; посидел с ними, с конюхом поборолся; посмотрел яблоки для мочки медленно и лениво; видя сумерки близкими, направился домой.
Обедали поздно, по-городскому, при свечах, втроем; всегда пили вино; тетя Саша к обеду переодевалась из капота в платье, поверх которого и в холод, и в тепло надевала широкую кофту. Лизавета Петровна сообщала газетные новости, Иосиф говорил о жеребцах и делах, тетушка мечтала о прошлом, призывая наперсницу на помощь.
– Помните, Лизавета (или это было еще до вас?), как граф Пантузен ко мне сватался, грозился застрелиться, рыдал, но я не любительница таких представлений, и свободу выше всего ставлю; все-таки в мундире ли, в поддевке ли, все они, как до дела дойдет, грубые мужики. И отдать себя навсегда одному! я не дура, раг exemple!
– Что же с ним потом сделалось?
– Ах, такое, друг, такое, что и сказать нельзя.
– Сам замуж вышел, – пробасила Лизавета Петровна.
– Ах, как это, Лизанька, вы всегда так прямо говорите! – разнеженная вином и воспоминаниями, промолвила тетушка.
– А как мы в маскарады тайком бегали, помните?
– Было дело! – промолвила, улыбаясь, Лизавета Петровна.
– А Оскар Иванович? Как я ему отвечала: «Поехать я с вами поеду, но потом ко мне не приставайте, – протягновенности не люблю!»
– Не любите протягновенности? – спросил Иосиф, смеясь.
– Не люблю! – лихо ответила тетя Саша.
Перешли в гостиную, где дребезжащее фортепьяно оживляло старые оперетки под разнеженными вином пальцами Александры Матвеевны. Лизавета Петровна, сидя на диване, подпевала басом.
– А Цукки, как она в Эсмеральде вылетала, восторг! – И шаткие ноги старой дамы старались изобразить воздушный полет той, другой. Уходя к себе, вдруг пошатнулась, ухватясь за дверь.
– Смолоду головокружениями страдала, – улыбнувшись Иосифу, она пролепетала.
– Рассказывайте! – рассмеявшись, заметила Лизавета, и под руку повела подругу.
Часы глухо прошипели двенадцать, когда Иосиф в своей комнате, постояв минуты две перед образом, стал раздеваться при свете лампадки. Перекрестившись еще несколько раз мелко и спешно, он юркнул на заскрипевшую кровать, и нежный пух подушек уже готов был охватить его сладкой дремотой, но в натопленной маленькой комнате плохо спалось, и, как часто ночью, стал Иосиф прислушиваться к шороху и шуму в тетушкиной спальне за тонкой перегородкой. Он, и не видя той спальни, ясно себе ее представлял: у его кровати – сундук, за его сундуком – тетушкина шифоньерка, меж окон – туалетный стол, в углу образник, затем комод, стол, в другом углу – тетушкина кровать. Он даже представлял, что тетушка делает: она стоит в одной рубашке перед свечкой и ищет блох на ночь.