Тут он заметил старую женщину. Либерачиха стояла по колени в воде, безжалостно моча в ней юбку. В левой руке она держала ивовую корзинку, правой искала чего-то на дне. Она со вздохом наклонялась, с трудом приподнимала корзинку повыше, рукав вылинявшей кофты намокал до самого плеча, седые пряди выбивающихся из-под платка волос касались воды. На миг она выпрямлялась, бросала что-то в корзинку и снова со вздохом склонялась к воде и искала, старательно искала.
Там, в песке и иле, прятались на дне ракушки, гладкие, овальные, двойные скорлупки, заключающие в себе тело моллюска, — корм для свиней. Вот причина и начало перламутровых россыпей, которые сплошной полосой спускались по склону от изб до самой воды.
Женщина бродила по мелководью и искала. В это время медленно плывущий Винцент почувствовал под ногами дно. Он протянул руку и ощупал его. Да, есть. Здесь, где приходилось погружаться поглубже, их было достаточно. Он нащупал гладкую скорлупку, отличающуюся от обточенных водой камней. Ракушки боком торчали в песке, крепко впиваясь в дно. Здесь их были целые залежи — они прижимались вплотную одна к другой. Двумя бросками он передвинулся дальше и снова ощупал дно. И здесь есть. Не одну — десять, двадцать корзин можно было бы наполнить в несколько минут. Но там, у берега, дно было уже пустым. Его уже сто и тысячу раз обшарили босые ноги, ободранные ногти уже выгребли из гравия и песка каждую ракушку, на них уже откормили сотни свиней. Вот почему старухе приходилось по нескольку раз мучительно сгибаться, прежде чем ей удавалось вытащить одну-две мелкие ракушки.
Между тем здесь это было совсем легко, — мгновение спустя Винцент набрал полные пригоршни крупных ракушек. Он нерешительно взглянул на женщину. Собственно говоря, что ему стоит помочь ей? Раз-два — и наполнить корзинку, и пусть бабка идет греться в избу.
Но он все не решался. По нескольку раз открывал рот и снова закрывал, не сказав ни слова. Нерешительно перебирал в руках собранные ракушки. Женщина на миг вышла на берег, и он увидел ее синие, узловатые, покрытые шишками и желваками ноги. Провел руками по дну и снова почувствовал под пальцами целые залежи ракушек, неистощимое богатство для той, мерзнущей на берегу.
Солнце всходило как-то быстро и ясно, без красок. День обещал быть безоблачным, жарким, знойным. Но сейчас было еще холодно, и роса не начинала обсыхать. Лишь туман успел уже впитаться в воду, исчез, рассеялся.
Женщина опять вошла в воду. Одеревеневшими пальцами Винцент снова нащупал ракушки и вытащил, одна за другой, целую пригоршню. Он понял, что их так крепко держит на дне: они приоткрывали створки своих домиков, выпускали мягкую, скользкую ногу и запускали ее в песок, вцепляясь в него словно клещами.
Теперь он увидел, что от деревни идут с корзинками другие утренние ловцы, рабы свиней. Винцент разжал пальцы, и ракушки тихо пошли ко дну. Он вышел на берег, весь посинев и щелкая зубами. Одевался медленно, не глядя на ту женщину, которая, согнувшись в дугу, все еще старалась наполнить свою корзинку.
Шел не спеша, чувствуя, как горит его кожа от слишком долгого пребывания в ледяной воде. На тропинке он разминулся с целой толпой идущих с кошелками крестьян, преимущественно женщин. Они проходили в молчании, лишь изредка какая-нибудь бросала ему слова приветствия.
Он знал, что они войдут в воду глубже, чем та старуха, живей, чем она, примутся за дело, глубже погрузят пальцы в песок и что той корзинке, пожалуй, уж не наполниться. Видимо, потому старуха и приходила так рано — еще до восхода солнца.
В душе остался неприятный осадок и какая-то неловкость.
Возвращаться домой не хотелось. Он пошел куда глаза глядят, по зеленому лугу, вдоль реки.
Тихо катились спокойные серебряные волны. На повороте, где Буг раздваивался на два рукава и, обмывая островок, вновь соединялся, серебряными шпалерами стояли огромные, никогда не стриженные вербы. Они вздымали вверх, над полосой белого песка, свои великолепные ветви, на которые сейчас опустилась стая горластых галок. С резким криком пролетала чайка-рыболов, коснувшись снежной грудью воды. Шумно галдели ласточки, чьи гнезда, одно к другому, чернели в глиняной, обрывающейся к воде стене. Так он всегда представлял себе китайские жилища в глинистых оврагах — да они, наверно, и были такими.
Налево зеленели луга. Изумрудная, ядовито-зеленая, жирная трава скрывала болото. Не нужны были чибисы, с криком носящиеся над самой землей, ни аисты, важно ступающие сквозь заросли растений, чтобы догадаться об этом. Аисты не боялись. Они шли, внимательно устремляя в траву острые клювы, словно задумавшиеся пожилые господа, и с достоинством, не торопясь, уступали Винценту дорогу. Редко который срывался и отлетал на несколько шагов в сторону.
Трава была еще седая от росы. На листьях барбариса, орешника висели капельки, сверкающие на солнце золотым блеском. Винцент почувствовал, что промочил ноги, и свернул в сторону. Почва сразу поднялась песчаными пригорками, залиловела чебрецом, зашелестела высокими ветвями сосен. С неудовольствием он заметил, что по лесной тропинке кто-то идет. Глаза его были еще полны зелени, света, красок, уши полны утренней песней над рекою, а сердце — удивительным покоем. Вид человека возвращал его в будни, где не было ни красок, ни блеска.
Да, это был Матус. Он приподнял шапку, но, видимо, тоже не был расположен к разговору. Винцент быстро миновал его и свернул меж деревьев, чтобы лесом пройти в деревню.
А Матус все бродил у леса и рассматривал редкие, хилые колосья на своем поле. Здесь и там просвечивали плеши чистого песка. Зеленые шишки чертополоха густо косматились в жалких хлебах. Нет, от этого участка ожидать было нечего. От других, впрочем, тоже.
Во время парцелляции он польстился на эти морги, которые отдавали, казалось, почти даром. Рассрочка на сорок лет. Время, которое даже и мыслью не охватишь!
— Что нам сидеть тут на двух моргах? — толковал он жене, противнице всяческих перемен. — Избу перенесем, а двадцать пять моргов — это как-никак кусище. Хозяйкой будешь.
Она вздыхала, не совсем еще убежденная. Очень уж пугали ее эти выплаты. Но Матус вовсе не принимал этого близко к сердцу.
— Сорок лет! И не почувствуешь! Подумай, столько земли! Уж тут мы всегда свое возьмем.
Впрочем, в то время цены на хлеб, на масло, на картошку были еще довольно высокие.
«Может, и возьмем», — подумала Матусиха и уже больше не возражала.
Вскоре они переехали. Но когда стали разбирать избу, то балки рассыпались в труху, снятые полы обнажили уродливые язвы гнили, а солому на кровле, почерневшую и прогнившую, даже невозможно было собрать с трухлявых стропил. Стояла изба, пока ее не трогали, а как тронули, оказалась не избой, а грудой никуда не годного мусора. Разве что в печку…
Но Матус заупрямился. Нет так нет!
Они вырыли в песке яму, покрыли ее досками и соломой.
— Проживешь и здесь не хуже, чем где-нибудь. Через год-два построимся да еще лучше, чем в деревне. Железом избу покроем, что там с соломой возиться!
Она потихоньку плакала. Не нравилось ей, что они живут в яме, как барсуки. Но Матус изругал ее последними словами, и она притихла. Стряпала еду на очаге перед землянкой и не жаловалась кумушкам, которые забегали посмотреть на это их хозяйство.
А Матус взялся за землю.
Тогда-то и вылезли плеши чистого песку — где ни копни, всюду сквозь пальцы сыпался белый песок. Люпин и тот не рос на нем, потому что лето пришло слишком жаркое, знойное, душное, — солнце жгло как огнем. Песок, впрочем, был тут повсюду. Сыпучий, упрямый песок, он захватывал в свое владение землю, выступал на поверхность слой за слоем, будто, кроме него, ничего не было, будто он доходил до самого сердца, до самого нутра земли. Отчаянно цеплялись за этот песок корешки растений, широко стлался по пригоркам чебрец, серебрилась полынь, кустился чертополох. Но то была не пшеничная и не ржаная земля. Даже не картофельная. Так, песок и песок.