— Знай, хам! Чтоб слушался, когда лесник говорит! Рекс, куси!
Волкодав рванулся и одним прыжком очутился возле парня. Острые белые зубы сомкнулись на его икре.
— О-ох!
— А, видишь! Сойка, куси!
Стефан с отчаянием осмотрелся. Небольшая искривленная акация росла неподалеку от воды. Стефан вырвал ногу из собачьих клыков и большими прыжками кинулся к дереву.
— Рекс, Сойка! Пиль! Пиль!
Он слышал дыхание собак тут же за собой, почти чувствовал жар, пышущий из их пастей. Внезапным прыжком он подскочил и ухватился за ветви. Почувствовал царапины от острых шипов на теле, шершавую кору, по лицу хлестнули колючие зеленые ветки. Парень поджал под себя босые ноги, потому что собаки высоко подпрыгивали, соскальзывая обратно по стволу.
— Рекс, Сойка! Куси, куси!
— Ага, Рекс, Сойка! Больше дерите глотку, господин Валер! Жаль, что собачки еще по деревьям не лазят!
В воздухе свистнул камень и сильно ударил его в грудь.
— О-ох!
— Что, видал? Доберемся до тебя и там!
Округлившимися от ужаса глазами он смотрел на лесников. Они метались, как бешеные. Из недалекой лесной сторожки прибежали двое детей Совяка.
— Геня, Юзек, собирайте-ка камни! Давайте сюда! Эй, Грабарчук, идите-ка сюда, идите, — взгляните, какая у нас тут птичка на дереве.
Объездчик взглянул вверх и засмеялся.
— Адама в раю разыгрывает, что ли? А ну-ка, по брюху хама, по брюху! Научите его уму-разуму!
Камни засвистели в воздухе, на землю посыпались листья.
— Ради всего святого, люди, что вы делаете?
— Ага, теперь так? Раньше небось по-другому разговаривал! Юзек, Геня, живо еще камней! Вон там, возле веток их больше…
— Люди!
— Ори, ори! Как раз тебя тут кто услышит!
Собаки с бешеным лаем кидались на кривой ствол акации. Совяк подошел ближе.
— Слезай!
Залитыми кровью глазами Стефан взглянул вниз на разъяренных животных.
— Собаки…
— Собак боишься? Слезай, слышишь? Не то…
Пущенный ловкой рукой камень попал метко. Пронзительный стон вырвался из груди осаждаемого.
— Слезай!
И опять камень. Маленький Юзек бежал с берега, таща новый запас. Глаза Зелинского заволокло черным туманом. Кровь заливала ему глаза и рот, дикая, невыносимая боль рвала внутренности. Собаки прыгали все выше. С отчаянием он чувствовал, что пальцы его слабеют, что шершавая кора акации ускользает из-под рук, что перед глазами все качается взад и вперед, словно акацию треплет страшный вихрь, пригибающий верхушку до самой земли. Он хотел сказать что-то, но с окровавленных губ послышалось лишь беспомощное шамкание, булькающий, нечленораздельный звук. Немеющие пальцы разжались, ветви акации с шелестом взвились вверх. Тяжко, как мешок камней, он упал прямо к собакам.
— Вставай! Рекс, Сойка, не трогать!
— Не шевелится.
— Небось сейчас зашевелится. Ну-ка, влепи ему, Валер, да хорошенько!
Лесник подошел, но занесенная плетка повисла в воздухе. С окровавленного лица на него смотрели широко раскрытые, стеклянные, невидящие глаза трупа.
— Господин Грабарчук!
Собаки с вздыбившейся на спине шерстью припали к земле. Валер отер рукой сразу вспотевший лоб.
— Умер?
— Нет… вряд ли… Взгляните-ка.
— Ну, с чего ему умереть? В этих хамах жизнь крепко держится, их и нарочно не убьешь. Сейчас он у нас встанет!
Он приподнял неподвижную руку Зелинского, но пульса не прощупал.
— Да, уже коченеет, — сказал он изменившимся голосом.
— Это все вы, Грабарчук, это вы кричали нам: по брюху хама, по брюху, — заикаясь, плаксиво бормотал Валер.
— Я? А кто его тут бил, когда меня еще не было? Я, что ли, а? Кто велел детям камни собирать? Я, может, а? Видать, вы выпили с утра, Валер!
— Совяк тоже, Совяк…
— Нет, уж вы теперь не изворачивайтесь, господин Грабарчук, — сурово оказал Совяк. — Трое нас тут было.
— Я и не изворачиваюсь. Трое так трое. Одним хамом меньше — беда не велика. Видел кто, что ли? Никто не видел.
Они невольно оглянулись. Золотое солнце стояло над пустынными лугами, из трубы лесной сторожки поднималась тонкая струйка дыма, далеко-далеко темнела у дороги деревня.
Нигде ни живой души.
— Так что же будем делать?
— Бросить в воду, и все.
— Найдут.
— И что ж, что найдут? Ведь никто не видел, и пусть находят. Утонул, и все!
— В крови весь.
— Обмоется в воде. Ну, Совяк, берите за ноги.
Лесник неохотно, с отвращением ухватился за щиколотки худощавых ног. Руки волочились по траве.
— Раз-два, гоп!
Они раскачали тело, труп тяжело плюхнулся в воду. Пошли круги.
— Ну так. Все! А вы, Совяк, детям рты заткните, чтобы ни мур-мур! И точка. Теперь марш в лес и вернемся к вечеру. Никто не видел, никто не слышал. Как камень в воду!
Геня и Юзек стояли, прижавшись друг к другу, и дрожа смотрели на то место на воде, куда упало тело.
— Слышали, что господин объездчик сказал? Чтобы ни звука! Ни матери, ни одному человеку, — не то убью, как бог свят убью! Марш домой! И вроде вас тут и не было! Понимаешь, Юзек?
— Понимаю.
— Так вот, запомни! А матери скажи, что я буду к вечеру.
Дети кинулись бежать к сторожке, лесники повернули к лесу. Валер направился на Темные Ямки, Совяк с Грабарчуком к Вильчнику.
И лишь теперь маленький Франек Стоковский отважился шевельнуться в люпине. Люпин пахнул так, что голова кружилась. У мальчика темнело в глазах, немели от страха руки и ноги.
В начале, в самом начале, когда те только стали натравливать собак, надо было бежать в деревню, скликать народ, что, мол, Зелинского бьют! А он не решился. Больше всего на свете боялся он волкодавов, их свирепых морд, их мощных клыков белее творога, их узких огненных языков, свисающих из пасти. А потом уже было поздно.
Он трепетал, что его заметят, и тогда схватят за руки и за ноги, раскачают, как раскачали того, и бросят в воду на съедение рыбам. Недаром мать пугала его лесниками, когда он не хотел выгонять коров, не хотел нянчить маленькую Зосю или когда бежал с мальчиками на выгон и дрался там с лавочниковым Казимиром. Теперь он видел своими глазами…
Он тихонько выбрался из желтой, душистой, бархатной волны люпина и со всех ног помчался в деревню.
Избы все ближе и ближе.
Если сказать матери, она не поверит, — надо отцу… Боже милостивый, что теперь будет, что только будет!
Но чем ближе он подходил к деревне, чем отчетливее вырисовывались очертания изб, тем ему становилось страшнее. Придут лесники и сразу догадаются, что это он. И натравят на него собак или застрелят из ружья, как застрелили Пащука из Гаев. Они могли стрелять, — им за это ничего не было.
Ноги его отяжелели. Теперь он медленно тащился межой на холмик. Ему вспомнился пронзительный, резкий голос Совяка. «Ни звука, не то убью, как бог свят убью». И это он — Юзеку и Геньке. А что уж о нем, о Франеке, говорить! Может, убьют, а может, в тюрьму посадят. Лесники ведь все могут.
По дороге шла старая Зелинская. Он узнал ее издали, но так растерялся, что и не подумал ускользнуть в сторону, за дом старосты.
— Франусь, не видел ты где Стефана? Ушел и ничего не сказал, а тут за ним пришли, надо ехать в город за товаром для лавочника.
Он побледнел, и у него ноги задрожали.
— Нет.
Он, не глядя, боком прошмыгнул мимо старухи. Его подташнивало, по телу бегал ледяной озноб. Молчком пробрался он под окнами своей избы, вошел в сарай, забрался на самый верх сеновала, к окошечку, и зарылся в сено.
— Фране-ек! Фране-ек!
Он затаил дыхание, хотя ведь мать не могла его оттуда услышать. Наверно, пора коров выгонять. Франек минуту переждал, слыша, как мать ворчит и бранит его, но поклялся, что не вылезет отсюда, пока история со Стефаном не кончится. Ведь должен же его кто-то найти. А потом уже никто не станет ни о чем его спрашивать, когда все узнают.
Снова послышались голоса. Это Зелинская разговаривала с матерью.
— Ушел с самого утра и нет его. А тут спешно надо. Вот наказанье божье, а уж как пригодились бы эти несколько грошей.