— Конечно. И солома пригодится.
— Пока еще страховку заплатят, так народ вовсе перемрет.
— И так-то зимой придется с сумой идти, чтоб до весны как-нибудь перебиться.
— Старшине прошение надо подать. Когда Стаховка сгорела, так помогли.
— Старшине своим чередом, а к графу — своим.
Староста долго раздумывал, чесал в голове.
— Можно и к графу, даст — хорошо, а не даст — что ж, стенку лбом не прошибешь… А только как же я один пойду? Выберите еще кого, вместе и пойдем, с делегацией.
Прошло еще некоторое время, пока они решили, кому идти. Верциох, Скалка, Лозинский, Кухарчук. Бабы со страшным криком протолкнули еще и Скалчиху.
— Пусть и баба будет! Да Скалчиха и на язык остра, скажет там, что и как. Все она за бабьи интересы лучше, чем мужики, постоит.
Из Мацькова пришли подводы, и они собрались на двух в Остшень, просить графа.
Но из всех дней, какие они могли бы выбрать, этот был для просьб, пожалуй, самым неудачным. Как раз накануне утром к остшеньскому управляющему прибежала половшая в саду девушка. Он с трудом просыпался, не понимая, в чем дело.
— Прошу прощения, господин управляющий… Деревца, что за парком, господин управляющий… Все до одного, все до одного!
Он вскочил, наконец, на ноги и стал торопливо натягивать брюки дрожащими руками, застегивал пояс, не попадая в дырки.
— Все?
— Все до единого, ну, чисто, все до единого! Я гляжу… порублены… Думала, что мерещится… Тут, думаю, я или не тут? Вроде как совсем в другое место попала!
На лице девушки отражался страх и вместе с тем как бы восторг. Она так тараторила, что только брызги слюны летели.
— Беги за сторожем, я иду во дворец.
— Господи, господи, что только будет, когда господин граф узнает!
— А тебе что до этого? — рявкнул управляющий так, что жилы на лбу вздулись. — Смотри за своим носом, а это не твоего ума дело!
Она отскочила и быстро побежала к баракам. Новость так и распирала ее. Если бы не страх перед управляющим, она еще издали кричала бы о ней. Она помчалась стороной, вдоль высоких кустов смородины, пылающих огнем красных ягод, которые в этом году уродились на диво.
Между тем управляющий вел переговоры с лакеем.
— Может, спит… Ничего не слышно.
— А ты постучи. Мне надо срочно повидаться.
— Запрещено входить, пока сам не позовет. Не знаете, что ли?
— Говорю тебе, болван, стучи! На мою ответственность! Скажи, что мне нужно его тотчас видеть.
Онуфрий почесал свою седую голову и медленными, шлепающими шагами осторожно направился к двери. Но из-за нее уже послышался голос графа:
— Онуфрий!
Тот поспешно открыл дверь.
— Что там за шум за дверьми?
— Да это, ваше сиятельство, господин управляющий пришел.
— Что за срочное дело? Зови!
Низко кланяясь, вошел управляющий. Не глядя на полуодетого Остшеньского, неуверенно блуждая глазами по цветистому ковру, он доложил:
— Ваше сиятельство, ночью вырубили саженцы за парком…
— Как? Те, что недавно посажены?
— Да.
— Много?
Управляющий замялся. Мгновение он стоял с открытым ртом, комкая в руках шапку.
— Все?
— Все… Топором вырублены.
Граф торопливо одевался. Лицо его потемнело, глаза налились кровью.
— Сторож где?
— Я уже послал за ним, сейчас там будет.
— Немедленно уволить.
— Слушаюсь, ваше сиятельство!
— Садовник?
— Его я еще не видел.
— Немедленно уволить.
Управляющий открыл было рот, но тотчас закрыл, не промолвив ни слова. Только искоса глянул на большое, хмурое, отечное лицо.
— Идем.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Огород и парк стояли еще в седой росе. Голубизной и светлой зеленью отсвечивали длинные гряды овощей, тянущиеся до ульев пасеки. В парке граф и управляющий вступили во влажную прохладу, словно в джунгли. Широко раскинувшиеся огромные липы, трехсотлетние дубы, а пониже ветви акаций образовывали над головами непроглядный купол. Дорожка вилась по зеленому туннелю и вдруг выбегала на открытый простор, на широкие поля, плавно опускающиеся вниз, к ленте Буга.
Еще издали увидел граф деревца. Они лежали на земле между посаженной здесь простой и цветной капустой, лежали рядами, ровнехонько рядами — так, как их два года назад посадили. Он наклонился и осмотрел ствол. Он был срезан ровно, одним сильным ударом топора. Белела древесина, влажная рана дерева поблескивала. Торчали кверху хрупкие, еще мелкие веточки. Граф выпрямился и охватил взглядом все пространство — целое поле, тянувшееся до соседних холмов — десять моргов земли. Все было гладко, ровно, лишь у самой земли кудрявилась, отливая голубизной и зеленью, капуста, и ничто не возвышалось над ней. Он шел медленно, приостанавливаясь, как по кладбищу. Лежало все. Кальвили, золотые и серые ранеты. Не были пощажены даже деревца райских яблонь, которые уже нынешней весной стояли в розовом облаке цветения.
— Следов не искали?
— Следы есть. Извольте взглянуть!
— Что ты мне, дурак, показываешь? Это же конские копыта! С лошадьми тут нечего было делать, все деревца на месте, ничто не забрано, настолько были милостивы.
Управляющий покраснел.
— Ваше сиятельство, на всей территории никаких других следов нет.
— Ты что, одурел?
— Извольте проверить, ваше сиятельство.
На мягкой, тщательно обработанной под овощи земле виднелись следы копыт, один за другим, как человеческие шаги.
— Копыта к ногам попривязывали!
Граф грыз в зубах конец длинных пожелтевших усов.
— Дать знать полиции.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
— Где сторож?
— Да вон идет.
Из парка со всех ног бежал старый, сгорбленный человек. Вздувшиеся на коленях штаны болтались на его худых ногах, нечесаные волосы торчали во все стороны.
— А ты где был, когда ночью деревца рубили?
Старик, поклонившись низко, до самой земли, протягивал руки, словно собираясь обнять колени Остшеньского.
— Смилуйтесь, ваше сиятельство, с вечера все кругом обошел, как полагается… И в парк потом заходил и повсюду… А так около полуночи собаки побежали вон в ту сторону, к пасеке, и страсть как залаяли. Я думал, что кто-то хочет с пчелами какое озорство учинить, а как сейчас уже время и мед брать, так я там чуточку и задержался. А потом возле огорода лаяли и за дворцом тоже, до самого утра покоя не было…
— А сюда тебе не пришло в голову заглянуть?
— Смилуйтесь, ваше сиятельство, кто бы мог подумать? Возле дворца, возле конюшен, возле курятников — там другое дело. А тут ведь ничего нет, ни яблочка, одни эти саженцы — кто бы мог подумать?
Его бегающие красные глаза торопливо скользнули по длинным ровным рядам срубленных деревьев. Они казались мелкими кустиками, вдруг выросшими среди овощей.
— Собирай манатки — и вон! — сказал управляющий.
Старик затрясся.
— Смилуйтесь, господин управляющий! Как же так? Жена болеет, сколько лет я здесь… Как же так?..
— Нам такая рухлядь не нужна. Ведь тут небось всю ночь рубили — столько саженцев, а ты не слышал, не видел, не знал ничего.
— Обратите внимание полиции на сторожа, — сухо сказал Остшеньский. — Пусть расследуют, не был ли он в сговоре.
Старик в отчаянии протянул руки.
— В сговоре? Как же так? С кем? Ведь я здесь сорок лет служу, сорок лет! Вы, ваше сиятельство, еще тогда женаты не были, еще старый господин граф жив был, еще…
Остшеньский быстро шел к усадьбе. Влажные от росы листья шелестели под ногами, поскрипывали едва завязывающиеся головки капусты. Сторож мелкой рысцой трусил за графом — маленький, сгорбленный, беспомощно взмахивая руками.
— Как же так… И жена болеет… Столько лет… Еще покойный граф…
Остшеньский махнул рукой.
— Скажи ему, слышишь?.. Скажи ему, чтобы к утру и духа его тут не было!
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Только как же с полицией… Где его потом искать, а сегодня она, может, и не успеет приехать?