А вот у Лисихи забрали теленка, у Роеков корову, у Захарчуков продали лошадь за какие-то жалкие несколько злотых. Графский миллион так и колол всем глаза, но вместе с тем никто не удивлялся: так уже оно повелось — графу все, им ничего. Графу — леса, земли, воды, им — клочки серого песка и болота над Бугом.
И, роясь в крестьянских бумажонках, во всех этих повестках об уплате, предписаниях о штрафах, Винцент и сам волей-неволей не мог не думать о графском миллионе. И как тогда, когда горели Бжеги, ловил себя на том, что сердце его незаметно склоняется к деревне. Ведь и у него всего имущества — что на нем, да кусок хлеба, хоть в деревне он и считался богачом.
IX
Винценту стало как-то легче теперь, когда закончились школьные занятия, а с ними и нескончаемые штрафы за непосещение, ни к чему не ведущие, утомительные разговоры с родителями, которые кивали головами, поддакивали всему, что он говорил, соглашались, а потом продолжали поступать по-своему. И Винцент на каникулярное время переставал быть для деревни тем, кто отрывает детей от пастьбы, от сбора ягод, за которые можно получить несколько грошей, от всех тех работ, для которых дети были нужны.
Дело Зелинского, дело погорельцев из Бжегов, тысячи других дел становились ему все ближе, и понемногу он привыкал и сам смотреть на остшеньский дворец, как на гвоздь, вбитый в зеленое живое тело земли. Понемногу он начинал все лучше понимать крестьянскую ненависть к городу, который забирал у деревни дрова, свиней, рыбу, а взамен присылал судебных исполнителей, штрафы и повестки об уплате.
Особенно сильно захватило его дело погорельцев из Бжегов. Когда по прибужским деревням разбрелись мужики с сумой за плечами, женщины с детишками на руках, когда они, став у костела или на перекрестках в местечке, затянули свои унылые жалобы, — закипело в Мацькове, который всегда был во всем первым, потом в Калинах, в Грабовке, по всем деревням.
— Что же это? Выходит, раз граф не дал, так хозяевам и с сумой идти, нищими стать?
— Стало быть, без графской помощи уж и пропадать людям?
— Стало быть, только и света в окошке, что граф, а без графа и нет ничего?
Столько говорили, такой шум подняли, что старостам пришлось созывать сходки.
Скалчиха металась как безумная:
— Тут не в том дело, никто ни о чем не просит… А только как же? Так и показать графу, что без него нам конец приходит? А мы вот вырыли себе яму возле погреба — и, хоть сдохну, не двинусь отсюда. Чтобы он тешился, чтобы он радовался, что Бжеги опустели?.. А еще вам скажу, люди добрые, что очень он хитро придумал, господин граф! Уж и со старостой говорил, — подтвердите-ка, Роман! — что будет землю покупать! Глядишь, тот, другой польстится на деньги, потому жрать-то нечего, — да и продаст.
— Конечно! А весной деньги разойдутся, и хозяева вовсе нищими останутся.
— Он-то заплатит! Грош даст, а люди польстятся. Вот он чуть не даром все и загребет.
— Да на что ему эта земля? Мало у него, что ли?
— Хочет купить, — неохотно пробормотал староста. — Говорил, что много купит, до самого леса. Для округления, значит.
— Не дождется! Округление… Слушайте, Верциох, так он и вашу землю купить хочет? Ваша-то к его землям всех ближе.
— Все земли, все он купит для округления, вдоль всего протока в лугах, — подтвердил Роман.
Калинский староста только покачал головой. Винцент сидел спокойно, хотя чувствовал, как у него кровь приливает к лицу.
— Надо что-то делать, — сказал Скужак.
— Делать? — заорала Скалчиха. — А я вот прямо говорю: ежели кто продаст хоть клочок, я ему глаза выцарапаю. Уж он этим иудиным серебреникам не обрадуется!
Плыцяк стукнул палкой в пол. Все утихли.
— Это хорошо говорить, кума, что, мол, глаза выцарапаю… А что, когда у человека нет ни крыши над головой, ни хлеба, а у самого пятеро или там шестеро ребятишек во все уши жужжат?
— Пусть подыхает! — выпалила разъяренная Скалчиха.
— Подохнуть — это проще всего. Нет, тут что-то делать надо.
— В волость написать!
— Писали уж, а что толку? Только дождались, что вчера Скубинские повестку получили, налоги платить. Скубинский обожженный лежит, только-только подниматься стал, детей четверо, баба с ума сходит!
— А что, если бы съездить? — робко вмешался Винцент.
— Правильно! Бумага-то лежит-лежит, а в нее, может, никто и не заглядывает. А поехать в волость, в воеводство, может, чего и добьемся.
— Да и страховое общество надо бы поприжать, пусть платят!
— Только кто поедет?
— Да старосте полагалось бы.
— Ага, старосте! Вам, Роман, небось охота ехать, а? Как в прошлый раз, — община издержалась, а вы ничего не сделали.
— Не удалось, — бормотал Роман.
— Ну да, не удалось! Вы еще и тут дня два пьяный ходили, — выкрикнула какая-то из баб.
— А ну, бабы, давайте не мутить, так мы ни до чего не договоримся. Ехать кому-нибудь надо, иначе ничего не выйдет… Я так думаю, пусть едут староста с господином учителем.
— С учителем?
В первый момент они растерялись.
— А почему бы и нет? Господин учитель там скорей договорится. Ходы разные надо знать — куда уж деревенскому мужику… А ежели вдвоем поедут, все же верней. Староста, значит, по должности, — ну, и учитель…
— На двоих расходу будет больше.
— Свои расходы я сам покрою, — хрипловатым голосом сказал Винцент, быстро подсчитав в уме свои финансовые возможности. «В крайнем случае займу у Сташки, а потом выплачу в рассрочку», — мелькнуло у него в голове.
— Ну раз так, тогда ладно, — обрадовался кто-то, но остальные запротестовали.
— Как же это? Раз от деревень поедете, деревни и платить должны.
— Ведь билет надо брать. О подводе что говорить? Но билет туда и обратно, да и там даром ничего не дадут.
— Расход большой.
Наконец, сговорились. Был назначен день.
— Тянуть нечего. Чем скорей, тем лучше. Пусть присылают комиссию, пока весь народ из деревни не разползся по белу свету.
— Люди добрые, Варшава — это хорошо, страховое общество — тоже хорошо. Но и тут, на месте, надо обдумать кое-что.
— Когда страховое общество заплатит, уборка уже будет кончена, все выйдем на работу, чтобы еще до зимы избы были поставлены.
— Из министерства, может, какое вспомоществование дадут.
— А пока дадут, что будет? Ведь тут есть нечего.
— Надо бы какую складчину сделать…
— А откуда будешь брать на складчину?
— Кто нынче сносный урожай собрал?
— И делиться совсем уж нечем стало.
— Ну, все уж не так плохо. Никто ведь не говорит, чтобы по мешку ржи или там картошки давать. Ежели хоть по чуточке дадут Мацьков, Калины, Грабовка, Грушков, все деревни, и то много получится.
— А кто распределять будет? Опять староста?
— Ага! Чтобы ему опять кое-что к рукам прилипло.
— Нет, так нельзя, чтобы один староста. Выберем несколько человек, пусть и распределяют.
— А зачем выбирать? Выбрали мы делегацию к тому дьяволу, пусть она и этим займется.
— Правильно! Чего в другой раз выбирать?
— Только, чтобы все честно было.
— С чего ж не честно будет? Каждая деревня пусть складывает у своего старосты, переписывает все, как следует, а потом свезет в Бжеги.
— И холст? — спросила какая-то женщина.
— Конечно, и холст. Что кто может, лишь бы всякий дал, хоть понемногу.
— Помочь людям…
— И людям помочь и этому показать, что без его графской милости обойдемся.
— А кто тогда больше всех орал, чтобы к графу идти? Не вы ли?
— Кто же знал, что так выйдет?
— А как еще могло выйти? Всегда он людей за скотину считал, а то и хуже скотины. Что же вдруг могло измениться?
— Постойте-ка! А как же будет с семьей Вроняка? Им тоже давать?
— Ну, а как же? Сам Вроняк в тюрьме, а с ними страсть что делается. Дети и баба ведь ни в чем не повинны.
— Конечно, не повинны…
— Значит, дать им, как прочим.