Винцент сел за хромоногий столик. Разумеется, опять качался, как каждый день, как всегда. Он оперся на него руками и заглянул под крышку. Ну, конечно, сосновый клин, подложенный под ножку, нисколько не помог. Пол был перекошен.
Кто-то из детей захихикал. Винцент гневно выпрямился. Вот никогда он не может удержаться от того, чтобы не попробовать, качается стол или нет. Он знал ведь, что несколько десятков глаз подстерегают этот момент, ожидают его, как выполнения обязательного ежедневного обряда. И все же он всегда машинально пробует.
Монотонным хором, проглатывая окончания слов, дети читали молитву. Винцент смотрел на серую толпу учеников и учениц, чувствуя, как его охватывает непреодолимая, липкая скука. Он открыл классный журнал.
— Здесь!
— Здесь!
— Нету!
— Нету!
— Стасяка опять нет?
— Ему надо ребенка нянчить, мать на прополку пошла! — пропищала с задней скамьи девочка.
— Антоняк?
— Скотину пасет.
— Захарчук?
— Поехал с отцом рыбу ловить.
Винцент пожал плечами. Вечно одно и то же. Пассивное, упорное, непреодолимое сопротивление.
— Заплатят штраф! — сказал он сухо, выписывая на листок бумаги фамилии.
— Стасяки не заплатят.
— Ну да! Скорей, чем Захарчуки.
— Тише!
Дети утихли. Винцент с мстительным ожесточением записывал дальше. И пусть, пусть творится что угодно. Война так война. Есть предписание — и баста!
В классе было тихо. Лишь маленькая, вечно страдавшая насморком Анелька шмыгала носом.
— Читай!
Грязный мальчонка, запинаясь, читал по складам, неуклюже водя по книжке черным пальцем. Винцента брала злость, она поднималась волной все выше, колыхала перед глазами злую тьму. Учитель подошел к скамье и остановился возле читающего мальчика.
— Вчера ты опять не был в школе.
Тот смотрел на него круглыми, без всякого выражения глазами и молчал.
— А читать не умеешь! Третий год!
Коротко остриженная, круглая голова кивнула, словно соглашаясь.
— Почему ты не ходишь?
— Я по ягоды… Потому что…
— Все вы так! То корову пасти, то по ягоды, то ребенка нянчить, что кому вздумается! Только на школу времени не хватает! А потом что? Знает кто из вас хоть что-нибудь? Ровно ничего! Зря только тут с вами мучаюсь, жилы из себя тяну.
Он вдруг опомнился. К чему все это? На него смотрели глаза — голубые, серые, черные, зеленоватые. С чуждых, враждебных лиц смотрели равнодушные глаза. Быть может, насмехаясь, что он так «чудит», а может, враждебно.
— К доске!
Неуклюжие маленькие пальцы, красные, обмороженные зимой, никак не справятся с мелом. Впрочем, и мел никуда не годится, крошится и осыпается, как известь со стен Кузнецовой избы.
Выстраиваются белыми рядами цифры. К чему это все? Инспектор больше не приедет. Может, оставит их в покое? Ведь скоро конец года, каникулы. А к осени, если все хорошо пойдет, незаконченное здание школы, глядящее на дорогу слепыми зрачками заколоченных досками окон, очевидно, будет готово, и можно будет перебраться туда из этой разваливающейся лачуги…
Мел заскрипел по гладкой поверхности доски, и одновременно в сенях отчаянно завизжал поросенок. Кузнечиха с криком выгоняла его во двор. И лица сразу изменились. Да, в таких случаях они смешливы. Стоило курице вскочить на подоконник или кузнечихе раскричаться на мужа, стоило проходящей мимо корове замычать прямо в окно, как враждебная настороженность на миг исчезала, и широкие улыбки появлялись на бледных губах детей. А так даже самое хорошее настроение могло испортить это серое безразличие, непреодолимой стеной стоящее между детьми и учителем.
А если инспектор приедет?
Учитель почувствовал пробежавший по спине неприятный холодок. Совершенно ясно, с ужасающей отчетливостью он увидел в журнале длинные списки отсутствующих, увидел эти грязные, засаленные тетради, в которых он небрежно поправлял домашние работы, и этих детей, едва-едва на третьем году обучения читающих по складам, и эти уроки, которые он вел без всяких «наглядных пособий», хотя по существу так легко было бы их достать — ведь и лес, и вода, и луг за калиновой рощей изобиловали ими.
Разумеется, если бы постараться… Но собственно зачем? Разве это что-нибудь изменит, переиначит, пробьет стену равнодушия?
Сквозь щели в стене из соседней комнаты доносилась тошнотворная вонь капусты, смешивалась с запахом потных, давно не мытых тел. Не помогали и окна — маленькие, в прогнивших рамах. Зеленый, голубой, лазурный день стоял за окнами, но здесь было темно и тошнило от духоты. На соснах против окон легкомысленно выкрикивала свой веселый призыв иволга, но это был словно иной мир, нереальный, сказочный мир, который исчезал, лишь только Винцент входил утром в избу кузнеца, чтобы долгие часы не выходить из нее.
Он шумно захлопнул классный журнал. Ребята торопливо вскочили, галопом, наперегонки прочли молитву и, как обезумевшее стадо, ринулись в дверь. И сразу исчезли, помчались в лазурный, золотой, зеленый день, только худые ноги мелькали на дороге и тропинках.
Винцент вышел на крыльцо и не спеша закурил папиросу. Но уже собиралась следующая смена. И опять то же, с самого начала. Журнал, отсутствующие, с каждым днем все больше отсутствующих. Это почти не зависело от времени года. Сперва пастьба и ягоды, потом, когда осень заволакивала поля седым туманом, копка картошки, потом морозы, потом опять огороды, ягоды, пастьба, и так без конца. Самым существенным было вовсе не то, что он считал существенным. Школа оставалась где-то за пределами жизни, этой пастьбы, копки, возни с детьми, сбора ягод и грибов. Белые листки предписаний о штрафах еще кое-как удерживали эту толпу ребятишек, хоть раз в два дня приводили каждого в Кузнецову избу. Без этого он, пожалуй, никогда не увидел бы здесь ни одного ребенка, кроме разве маленькой Петронельки, которую тетка аккуратно посылала в школу изо дня в день, весь год.
А впрочем, вдруг они бы пришли все разом? Вдруг в один прекрасный день не нужно было бы поставить в журнале ни одной черточки, обозначающей отсутствие. Тогда понадобилось бы делить их не на три смены, как теперь, а на пять, шесть смен и сидеть в избе кузнеца за хромоногим столом не восемь часов, а двенадцать, пятнадцать, а то и больше…
Он нервно зевнул. Снова вызвал ученика и приказал ему писать цифры, белые цифры на черной, лоснящейся поверхности доски. Трудно, мучительно проталкивал он одну минуту за другой. Они не хотели уходить, разливались липкой смолой, расползались тягучим тестом, почти что не убывали. Он украдкой поглядывал на часы. Но стрелки ползли все медленней. Семья кузнеца за стеной уселась обедать, было слышно, как кузнец шумно хлебает ложкой щи. Анелька ссорилась с братом, а потом стала шепотом рассказывать какую-то потешную историю — потешную, потому что даже кузнечиха прыснула со смеху.
«Наверно, обо мне», — подумал Винцент и уже совсем не слышал, что читает Казимерчук. Он пытался разобрать, о чем разговаривают те, за перегородкой. Но, кроме интонаций, не слышал ничего, не мог уловить ни одного слова.
Мухи назойливо жужжали, тучами роясь у открытых окон, дети все более сонно глядели в лицо учителя. Сквозь смрад капусты из-за окон пробивался смолистый, сладкий, крепкий запах нагретых солнцем сосен.
Конец!
Винцент переждал, когда все выйдут, рассыплются по дорогам и тропинкам. Он не любил проходить мимо детей. Ему казалось, что тогда за ним следят злые, неприязненные глаза. Винцент предпочитал видеть их перед собой, в классе, а не здесь, где он не мог посмотреть прямо на них, и все же знал, что они враждебны.
Сухой песок на тропинке скрипел под ногами. Надо бы пойти домой, где его уже ждет обед. Но Винценту не хотелось сворачивать в деревню. Он направился прямо к лесу.
Крепко, сладко, знойно пахли сосны. В вышине шелестели ветви, иглистые веера, зеленые кроны красных стройных стволов. Закачалась на ветке золотая иволга. Винцент поднял утомленные глаза. Всей грудью вдохнул благоухающий воздух леса, аромат сосны, аромат смолы, стекающей по чешуйкам коры, аромат сухого мха и опавшей рыжей хвои.