Капитан выругался и двинулся обратно, скользя на обледеневшей тропинке. Солдаты покорно шли за ним, стараясь незаметно для него опираться на винтовки.
Внизу, в проруби журчала темная вода, отливая зеленью, поблескивали края проруби. На истоптанном снегу были видны следы солдатских сапог. И только с одной стороны на белом снегу остался красный след — там, где первый раз упало тело ребенка. На белой поверхности осталось красное пятно, ясное, отчетливое, словно оно никогда не должно исчезнуть со снега, словно останется здесь навсегда, до весенних солнечных дней, когда снег потрескается, стечет потоком в реку, и свободная река понесет свои буйные воды по далеким равнинам, в далекое необъятное море, родное море родной земли.
Глава шестая
Пуся мылась в корыте. Федосия Kравчук в мрачном молчании носила воду, подливала кипяток из горшка, таскала в комнату. А та сидела в корыте, мылила худенькие плечи. Она не стыдилась своего немца, который сидел на лавке и курил папиросу за папиросой. Курт был мрачен и весь вечер молчал.
— Курт…
Он очнулся от задумчивости.
— Что?
— Ты все молчишь, не обращаешь на меня внимания, будто меня и на свете нет…
— Я устал, — ответил он сухо.
— Я весь день ждала, ты даже не зашел.
Она выжимала воду из губки, глядя, как белые струйки мыльной воды стекают по ее груди.
— Да, вот как раз у меня сегодня было время заходить, — буркнул он, думая о звонке из штаба. Придется утром уведомить, что от этой бабы не удалось ничего добиться. Майор взбесится. Интересно, чего бы он сам добился, ему все всегда казалось легко и просто… Хуже всего то, что Вернер в ближайшее время ожидал повышения, и эта дурацкая история с партизанами может все испортить. И партизаны-то ведь допекают не его, а их, ну, и искали бы сами следов… Так нет, они там сообразили, что легче спихнуть все на Курта. Он проклинал собственное легкомыслие. Зачем было уведомлять их о поимке этой Костюк, когда он еще сам не знал, удастся ли от нее чего-нибудь добиться.
Он что-то обдумывал. Пелагея почувствовала его взгляд.
— Что ты?
Он медленно курил.
— Послушай, — начал он, видимо, колеблясь.
Пуся ждала, высоко подняв брови.
— Ты бы не поговорила со своей сестрой, а?
Она резко повернулась, так, что вода плеснула на пол. В этот момент вошла Федосия с ведром.
— А вы тут не вертитесь, — буркнул он сердито. Женщина пожала плечами. Он встал и тщательна запер за ней дверь.
— Поговорить с сестрой?
— Ну да, ты же слышишь! — рассердился он.
— Но зачем мне с ней говорить? — она широко открыла круглые глаза, своим обычным движением больной обезьянки клоня на бок голову.
— Ты должна мне помочь. Ну да, помочь, что тут такого необыкновенного? Тебе надо поговорить с этой учительницей. Она, видишь ли, знает много нужных мне вещей.
Пуся машинально мочила и выжимала губку.
— Она же мне ничего не скажет…
— Это уж твое дело так поговорить, чтоб сказала… Объясни ей, что эти игрушки кончатся плохо, я пока смотрю сквозь пальцы, но когда у меня лопнет терпение…
— Какие игрушки?
— Ну, и дура! — вспылил он. Она обиделась и, надув губы, принялась старательно мылить ноги.
— Объясни ей, что для нее лучше будет, если она начнет работать с нами.
— Она не захочет со мной говорить.
— Почему?
Она взглянула на него я пожала плечами.
— Что ты сам не видишь, кто же тут со мной разговаривает? Будто прокаженная… Но тебе все равно, ты целыми днями оставляешь меня одну…
— Ты опять свое… Оставь это, я хотел поговорить с тобой серьезно.
Пусю испугала морщинка на его лбу.
— Ну, хорошо, но о чем мне с ней говорить?
Он оглянулся на дверь.
— У нас, понимаешь, есть данные, что она связана с партизанами. Нужно, чтоб она сказала, где они скрываются, понимаешь?
— Она не скажет.
— Зачем же так сразу предрешать вопрос? Если умненько возьмешься за дело, скажет.
Вода уже остыла. Пуся встала и медленно, систематически вытиралась. Она протянула руку и взяла со стула ночную сорочку. С наслаждением ощутила под руками мягкий шелк.
— А ты почему не раздеваешься? — спросила она капризно.
— Как раз время мне спать… Видишь ли, о партизанах надо непременно узнать…
— Ну, ладно, а откуда ты знаешь, что она что-то знает?
— Знаю, не беспокойся. Этим ты лучше не интересуйся. А ей можешь намекнуть, что я все знаю и что, если она не расскажет, я прикажу ее арестовать.
— О-оо?
— А ты что думаешь, что раз она твоя сестра, значит, она может вести здесь антинемецкую работу, а мы будем спокойно смотреть на это?
Пуся пожала плечами.
— Арестуй, если хочешь. Мне-то что?
Поговорить я, конечно, могу. А только она меня на порог не пустит, вот увидишь.
— Во всяком случае попытайся.
— Попытаюсь, — сказала она примирительно, думая, что незачем ссориться с Куртом.
— Ложись спать…
Он встал и споткнулся о полное корыто.
— Где эта баба? А ты, право, могла бы помыться в кухне.
— В кухне? У нее? — Пуся даже вздрогнула от отвращения. Вернер махнул рукой.
Федосия со стиснутыми губами вытирала заляпанный пол. Пуся, уже лежа в постели, с удовлетворением смотрела на нее. Сказать разве сейчас о Васе? Нет, пусть та еще помучится, случай всегда найдется…
Дверь закрылась. Вернер снял мундир, шумно сбросил сапоги. Лампа погасла. Федосия слила грязную воду в ведра и пошла выливать ее. Она обошла дом и свернула за хлев к навозной куче. Вода хлюпнула, и в ту же секунду она услышала проникновенный шепот.
— Мать!
Она покачнулась и уронила ведро. От снега ночь была светлой, и за хлевом, на фоне белого сугроба она увидела какой-то силуэт. Знакомая шапка. У Федосии перехватило дыхание.
— Кто тут? — шепнула она, хотя уже узнала. Она со стоном опустилась на колени, протянула руки, ощупала грубое сукно шинели, ремень пояса. Ясно увидела на сером меху шапки пятиконечную звезду. Рыдания сдавили ей горло. Красноармеец испугался.
— Что с тобой, что случилось?
— Это вы, это вы, это вы, — шептала она захлебывающимся, безумным шепотом. — Это вы, вы…
Он нагнулся к ней и потряс за плечо. В слабом отсвете снега он увидел залитое слезами, сияющее улыбкой лицо.
— Что это с тобой?
— Ничего, ничего, — Федосия изо всех сил старалась сдержать волнение. И вдруг вспомнила о часовом. Она схватила красноармейца за рукав.
— У меня в избе немцы? В деревне немцы!
— Я знаю. Мне бы поговорить с тобой, мать. Ты здешняя?
— А как же, — здешняя, здешняя…
— Надо разузнать у тебя, что и как…
— Слушай-ка, сынок, там у избы часовой; если меня долго не будет, он потащится искать. Ты подожди здесь, я побегу в избу, а там у меня есть лазейка, я сейчас прибегу, а ты пройди дальше за хлев, там в сарайчике солома, не так дует, как здесь.
Он пристально вглядывался в нее с внезапно проснувшимся подозрением. Она поняла.
— Что ты, сынок, — я же здешняя, из колхоза… У меня там в овраге сын лежит, красноармеец… Месяц лежит, не дали похоронить, собаки… Обобрали догола…
Не столько то, что она говорила, сколько интонации ее голоса были так убедительны, что парню стало стыдно.
— Сама знаешь, мать, разно бывает…
— Так ты иди, а я сейчас буду…
Дрожащими руками Федосия схватила ведра и направилась к избе. Мимо часового она прошла, с трудом подавляя нервный смех. Ходи, ходи, притоптывай ногами! А наши уже в деревне! Вон там за хлевом стоит красноармеец, а ты караулишь офицерскую любовницу… Карауль, карауль, скоро конец тебе…
Она тщательно заперла дверь в сени, передвинула скамью в кухне, делая вид, что собирается спать. Но из горницы уже доносился храп немца. Федосия тихонько выскользнула в сени. На чердаке в одном месте вынималась доска. Она пролезла в отверстие и стала осторожно спускаться по углу избы. Длинная юбка мешала ей, она подумала, как это смешно, что старая баба карабкается, как кот, и засмеялась. Ветер шелестел в соломенной крыше, и часовой с другой стороны избы не мог ничего услышать. Она спустилась и с колотящимся сердцем секунду-другую прислушивалась. Нет, ему ничего и в голову не приходило. Ведь здесь, сзади была глухая стена, и он топтался перед фасадом избы, под окнами. А как раз отсюда можно и войти в избу, — осенила ее вдруг счастливая мысль.