Кошачьими шагами она прокралась в сарайчик и похолодела — там никого не было. Сарайчик был пуст. Неужели же все было сонным видением, порожденным тоской и болью? Нет, этого не может, не может быть…
— Где ты? — спросила она осторожным шепотом. Солома в сарайчике зашевелилась. Федосия просияла. Ну, конечно, он здесь. И не один. Их было трое, трое, — радовалась она, заметив еще два силуэта. Они присели на корточки у входа в сарайчик. Федосия подсела к ним.
— Уж мы ждали, ждали! Уж мы днями и ночами вас выглядывали, — шепотом причитала она, гладя рукав шинели. — Ох, дождалась я, дождалась…
— Хватят, мать, надо поговорить…
— Что ж, поговорить, так поговорить… А вы не голодны? — спохватилась она.
Красноармейцы рассмеялись.
— Нет, не голодны… Мы сюда не поесть пришли.
— Тогда говорите, что надо делать.
— Ты из этой деревни?
— Как же, обязательно из этой, откуда же еще? — удивилась Федосия. — Из этой. Здесь родилась, здесь и жила…
— Нам бы надо знать, как и что… Где немцы расположились, где у них что есть.
Она умоляюще сложила руки.
— Пойдут наши на деревню?
— Пойдут, пойдут… Только надо все разузнать…
— Сейчас… — она уперлась руками в колени. — Деревня большая, триста изб. У двух дорог, крест накрест. На перекрестке площадь, там церковь была раньше, сейчас остатки стоят.
— Подожди-ка, мать.
Они вынули карту и наклонились над ней, прикрыв шинелями. Блеснул огонек электрического фонарика.
— Так… Верно, крест накрест, посередине площадь…
— На площади, у церкви они поставили пушки.
— Пушек много?
Федосия задумалась.
— Подождите… Одна, две… три… четыре… Ну да, четыре! Около церкви направо большой дом. Раньше был сельсовет, а теперь там их штаб… И тюрьма, сейчас шесть заложников сидит.
— Где еще немцы?
— Ближе к площади, так там, можно сказать, во всех домах. Тут с краю, где моя изба, их меньше, но тоже есть. Пушки у них еще под липами, как итти из деревни, но там другие, поменьше…
— Зенитки, может?
— Может, и зенитки, кто их знает… Вверх задраны, тоненькие такие…
— Так, так. Пулеметов не видала?
— Как же, есть пулеметы… Все с того краю, отсюда итти прямо, а потом налево. Там они в домах прорубили дыры, и в каждой дыре пулемет.
Красноармеец, согнувшись над картой, наносил на нее карандашом крестики и кружочки.
— Из этих домов людей они повыгнали, сами хозяйничают. Погодите, сколько же это будет? Одна, три, в пяти избах… И еще в одной, как отсюда на площадь итти…
— Немцев много?
— Не сообразишь… Уходят, приходят, только этот капитан как сидел, так и сидит… Говорят, человек двести есть…
— Мостики какие есть по дороге?
— Мостики? Не-ет… Дорога как дорога…
— Лесочков нет?
— Лесов у нас нет. Только и деревьев, что в садах, да и те эти паршивцы почти все на топливо порубили. За площадью у дороги есть еще несколько лип. А лесу нигде нет, все равнина голая. В овраге кусты растут, а больше ничего. С дровами у нас беда, навоз жжем.
Она беспокойно оглянулась.
— Что там?
— Ну-ка, я выгляну, посмотрю, не угораздило ли часового посмотреть, что делается во дворе. — Она тихо вышла и прислушалась. Ветер уныло стонал, шуршал соломой на крыше. Когда он на минуту затихал, слышались тяжелые, мерные шаги часового перед домом, скрип снега под его сапогами. Федосия вернулась в сарайчик.
— Ничего, ходит себе…
Красноармейцы складывали карту.
— Ну, надо собираться, спасибо, мать.
— Что меня благодарить? Мой Вася тоже в Красной Армии… Здесь, под деревней, его и убили…
Фонарь погас.
— Когда же вас ждать?
— Там увидим… Командир решит, удастся ли…
— Чего же не удастся! Только вы поторапливайтесь, поторапливайтесь, пора… целый месяц дожидаемся, все глаза проглядели…
— Не так-то это легко, мать…
— Знаю, что не легко, да ведь и нам не легко… Вы уж постарайтесь, ребята, возьмитесь как следует…
Вдруг она что-то вспомнила.
— Стойте! Есть еще одно дело…
— Что такое?
— У меня в избе их главный, командир вроде… И никого нет, только часовой перед домом. Он там спит, как убитый, со своей девкой. Часового можно убить, а нет, я вас потихоньку впущу в избу через крышу. Вы его и накроете, как куропатку.
У младшего из красноармейцев даже глаза сверкнули.
— Ну-ка, ребята…
— А ты подожди. Надо подумать.
— Что тут думать, вытащить его, прохвоста, за шиворот, только и делов!
— Глупость сделать всегда — только и делов! Ну, ты прикончишь его, а дальше что? А наутро подымется шум, дадут знать в штаб, и их сюда столько привалит, что и не справишься…
— Пожалуй, это верно…
— Хорошенькую бы разведку произвели! Сейчас-то они сидят себе спокойно, как у христа за пазухой, сам видишь, капитана один часовой караулит. А напугаешь их, все и испортишь.
— Эх, хотелось бы приволочь фрица…
— Подожди, авось другой раз приволокем. А теперь — домой!
— А где же это у вас дом? — заинтересовалась Федосия.
— Это у нас так называется, мать. Дома наши далеко, а на войне дом — это своя часть. Ты вот расскажи, как лучше пройти. Сюда-то мы шли, чуть не потонули в снегу…
— Я вам покажу, тут прямо в овраг и вдоль речки, вдоль речки. Только там наши лежат непохороненные, так вы поосторожней… А там вас речка на равнину выведет, к деревням Охабы и Зеленцы, только там тоже немцы.
— Это-то мы знаем. Главное, тут на кого-нибудь не наткнуться.
— А вы идите спокойно, тут только у моей избы часовой, а больше никого нет. Помаленьку идите, как ветер стихнет, останавливайтесь, а то снег скрипит, фриц услышит.
Три пригнувшиеся тени следовали за ней, тотчас останавливаясь, когда останавливалась она.
— Вот и овражек, тут прямо и спускайтесь, только осторожно, а то скользко.
— До свиданья, мать. Спасибо за все. Хороший ты человек.
— Будьте здоровы, ребятки. Только поторапливайтесь, поторапливайтесь…
— Уж постараемся! Иди-ка домой, холодно!
— Ничего, я привыкла.
Федосия стояла на краю оврага и смотрела вниз. Они быстро двигались по тропинке, их силуэты в белых плащах было все труднее различить на снегу. Наконец, они совсем растаяли во мраке, исчезли в ночной тьме. Медленно, шаг за шагом, Федосия шла домой. Ей казалось, что она вырвалась из тюрьмы, а теперь добровольно возвращается на цепь. С ненавистью глядела она на темные очертания своей избы, избы, где спал немец с любовницей, куда приходится итти, чтобы слушать его ненавистный храп.
Да, он все еще храпел, посвистывал носом, что-то бормотала сквозь сон его девка. Федосия усмехнулась с мстительной радостью. Скоро вам конец. Вот придут красноармейцы, зайдут прямо в избу и вытащат тебя из кровати. Услышит она, Федосия, когда они будут подкрадываться, или ее разбудит только их появление в избе? Но нет, она твердо знала, что не уснет, что не будет теперь спать до самого их появления, до освобождения деревни.
Снег поскрипывал под сапогами часового под окном, посвистывал носом Вернер. Все было так же, как вчера, как позавчера. И все же было совсем иначе. Первый раз с того момента, как погиб Вася, Федосия чувствовала радость в сердце. Она затыкала руками рот, чтоб не закричать об огромном счастье на весь мир. И знала об этом одна она — больше никто, больше никто во всей деревне. Она одна знала, что теперь уж можно ждать не так, как раньше ждали — с непоколебимой верой, но без определенного срока. Теперь она могла рассчитывать, и когда это случится. Сегодня, завтра, послезавтра? Сколько надо итти тем троим, чтобы привести свою часть? И сколько времени нужно их части, чтобы добраться до деревни? День, два, три? Она знала, чувствовала, что это не может продлиться больше трех дней. Не может случиться такая жестокая, глупая вещь, чтобы шестеро сидящих в комендатуре заложников погибли.