Федосия в кухне гремела посудой, и эти звуки невыразимо раздражали Пусю.
— Вы бы потише! — крикнула она высоким, срывающимся голосом. Федосия заглянула в открытую дверь, и Пуся поймала очень странный взгляд. Нет, это не была та холодная ненависть, презрение, какое она до сих пор видела в глазах крестьянки. Теперь в этих глазах светилось торжество. Пуся рассердилась. Чему это она обрадовалась? Наверно, подслушивала у дверей и слышала, каким тоном говорил Курт. Вот Курт, — даже эта баба заметила, даже она уже злорадствует…
Она вспомнила, что может отомстить старухе. Она еще не сказала Курту, что сын Федосии лежит убитый в овраге. Дня два она молчала сознательно, чтобы помучить Федосию, а потом просто забыла, когда Курт стал приставать к ней по поводу разговора с Ольгой. Но теперь она разозлилась.
— Подождите, сегодня я скажу мужу, как только придет, скажу, — пригрозила она.
Федосия зло рассмеялась и, упершись руками в бока, сверху вниз глянула на нее.
— А мне-то что! Скажи, скажи «мужу»! — дерзко ответила она, с издевкой подчеркнув слово «муж». — Скажи, я и сама могу сказать, а то у тебя что-то не получается. Скажи, хоть сто раз скажи! Одевайся, беги в комендатуру, чтоб скорей было!
Пуся смотрела на нее широко раскрытыми, изумленными глазами.
— Да вы что?
— А я ничего! Что ты так удивилась? Ты хотела сказать, вот я и говорю — скажи, мол. На то ты ведь и живешь, чтобы шпионить, чтобы немцам ябедничать! Ну, и беги, говори, что знаешь!
— И скажу, чтоб вы знали, скажу.
— Я и говорю — скажи. Что ты все грозишь да грозишь?
— А его у вас отберут.
— Пусть отбирают. У меня уж его отобрали месяц тому назад. Больше не могут отобрать.
— Зачем же вы ходите туда каждый день?
— Хожу и хожу. Мое дело. А отберут — не буду ходить.
— Курт велит вас арестовать, вы отлично знаете, что туда не разрешают таскаться.
— Вот напутала! Боюсь я вашего ареста! Так прямо и трясусь со страха…
Федосия вошла в комнату. Она уже не смеялась. Темные глаза смотрели грозно.
— Ты бойся, ты! Слышишь? Ты дрожи, ты плачь от страха!
Пуся съежилась на скамье.
— Что с вами? Мне-то чего бояться?
— Всего бойся! Людей бойся, они тебе не простят! Воды бойся, потому что, захочешь в нее броситься, она выкинет тебя! Земли бойся: спрятаться в нее захочешь, она не примет. Моему Васе лучше в овраге лежать, Леванюку лучше в петле висеть. Олене было лучше голой по морозу бегать под немецкими штыками, всем лучше, чем тебе будет! Ох, и позавидуешь ты им еще! Кровавыми слезами будешь плакать, что ты не на их месте!
— Выйдите отсюда, — задыхающимся голосом прошептала Пуся. — Немедленно выйдите!
Федосия рассмеялась.
— Могу выйти, не велика мне радость на твою рожу глядеть. Ты еще припомнишь, как меня из моей собственной хаты гнала!
Она вышла, так хлопнув дверью, что со стены посыпалась известка.
— А ты беги скорей, жалуйся своему, что я кричу на тебя! — ворчала она про себя, подкладывая щепки в печь. — Недолго ему о тебе думать, недолго! Придется подумать кое о чем другом. Может, даже нынче.
Но Курт вовсе и не думал о Пусе. Взбешенный, он шел в комендатуру. Фельдфебель вскочил из-за стола.
— Из штаба звонили?
— Так точно, господин капитан.
— Почему же вы не дали мне знать?
— Не приказано было, господин капитан.
— Как, не приказано?
— Сказали: не надо.
— Зачем же тогда звонили?
— Спрашивали, дала ли уже арестованная показания.
— А ты что сказал?
— Доложил, что она никаких показаний не дала.
— И еще что? — В голосе капитана зашипели ядовитые нотки. Фельдфебель побледнел.
— Так точно, и еще… Еще доложил…
— Ну, что еще доложил?!
— Еще… Доложил о казни арестованной…
— Кто вам разрешил это докладывать? Кто вам это поручил, а?
Наклонившись вперед, он мелкими шагами приближался к вытянувшемуся перед ним подчиненному. Фельдфебель не посмел отступить.
— Я вам это поручал?
— Никак нет, господин капитан!
Тяжелая рука опустилась на его щеку. Фельдфебель покачнулся, но продолжал стоять, вытянувшись и глядя прямо в глаза Вернеру.
— Кто приказал, кто позволил? — шипящим голосом спрашивал офицер, снова замахиваясь. На щеке фельдфебеля проступило красное пятно. — Где староста? Приходил сегодня?
Фельдфебель, не моргая, напряженно глядел в глаза капитана.
— Еще не приходил.
— Сколько хлеба принесено?
— Никак нет, хлеба нет. До сих пор никто не явился.
Вернер выругался.
— А по делу мальчика?
— Никто не явился, господин капитан.
Капитан яростно двинул стулом, сбрасывая со стола промокательную бумагу. Фельдфебель быстро наклонился и поднял ее, положив на стол, на то же место, где она лежала.
— Пошлите за старостой! Немедленно!
— Слушаюсь, господин капитан!
Щелкнув каблуками, фельдфебель вышел. Вернер открывал ящики, стремительно выбрасывая из них бумаги. Проклятая баба не сказала ни слова и не сказала бы, хоть год веди следствие. Сто раз бы подохла, а не сказала. Но там, в штабе, решат, что он поторопился. А этот идиот не выдумал ничего умнее, чем поспешно уведомить, что с бабой покончено. Ну, и ясно, что те даже не велели позвать его к телефону. Конечно, там ведут интригу вовсю! А тут вдобавок до сих пор нет хлеба. Этот идиот староста уверял, что они испугаются… Вот тебе и испугались! Хорошо им там, в штабе, говорить — староста, староста, а староста оказался совершенно бесполезным человеком, не имеет на деревню никакого влияния.
Фельдфебель снова щелкнул каблуками у дверей.
— Ну?
— Господин капитан, разрешите доложить, старосты нет!
— Как нет? Я же сказал, пошли за ним!
— Разрешите доложить, я сам там был — старосты нет.
Капитан пожал плечами.
— Куда же он пошел?
— Разрешите доложить — неизвестно.
— Всюду спрашивали?
— Так точно, господин капитан.
— Сбежал?
— Так точно, господин капитан, вероятно, сбежал.
— Ну, вот тебе, — сказал Вернер, остолбенело глядя на телефон. — Что же теперь будет?
— Разрешите доложить: не знаю.
— Идиот! — заорал капитан. — На что он нам был нужен, этот староста? В чем он нам помог? Ну?
— Действительно, господин капитан…
— Ага, действительно… Садитесь и пишите рапорт в штаб, что староста бежал. Пусть присылают другого, может, найдут поумней.
Фельдфебель вышел в другую комнату и взял бумагу. Он писал рапорт о бегстве старосты и донос на капитана, который хотел скрыть от штаба казнь арестованной Олены Костюк.
— Заузе!
Он вскочил, на ходу привычным движением сбросив в ящик начатый донос.
— Кто патрулировал эту ночь в деревне? Допросите их всех.
— Я уже допрашивал, господин капитан, никто ничего не знает.
— Ничего себе порядки! Оказывается, можно выходить из деревни, а наши посты «ничего не знают». Этак нас в один прекрасный день вырежут, как баранов, со всеми нашими постами! Как они могут ничего не знать? Ведь не по воздуху же он полетел, а как-то вышел из деревни! Что они делали, спали?
— В такой мороз спать невозможно. А вьюга страшная, человек, хорошо знающий местность, может проскользнуть. Надо бы расставить посты вокруг всей деревни.
— Я вас не спрашиваю, что надо бы, чего не надо бы! Кого это вы будете расставлять? Где у вас столько солдат? А сами-то вы куда глядели, что вы не знали, что старосту надо держать под особым присмотром?
Фельдфебель, вытянувшись, ожидал у порога.
— Ну, что ж вы? Идите, пишите, обрадуйте их, пишите! Хорошего мне помощничка подобрали, нечего сказать!
Фельдфебель вышел и принялся дописывать донос. Он то и дело прикладывал руку к горящей щеке.
Вернер разложил бумаги, но вскоре понял, что работать он не в состояния.
— Дежурьте у телефона, я пойду пройтись.
— Осмелюсь доложить, господин капитан, страшный мороз…