— Жара…
— Жара, милая ты моя. Что только дальше будет?
— Овсень свою пшеницу, которая у леса, на сено скосил.
— Ну! На том участке за кочкой?
— Там. Все метеликом поросло — и крышка. А семена ведь у него хорошие были.
— Боже милостивый, подорожает хлеб, тогда уж ни кусочка человек не увидит!
— Хорошо тому, у кого будет на продажу, — выгадает.
— А как же! Граф в Остшене, тот заработает…
— И на что ему? Он и так небось всякий день сало ест!
— А что ему не есть? Может себе позволить…
— Господи боже мой, вы только поглядите, как оно выходит: мокрый год — плохо, сухой год — плохо!
— Все как-то в точку не попадает. Могло бы и так быть, чтобы немножко дождь полил, а немного и солнце погрело.
— Ишь чего захотели!
— А вы не хотите?
— Не ссорьтесь, бабы, не ссорьтесь! Каждый бы хотел, да что с того хотенья?
Они все чаще поглядывали на небо, и кузнечиха, наконец, поняла, что пора дать пообедать.
— Милые вы мои, вы тут чуточку поработайте, а я сбегаю домой, надо же перекусить чего-нибудь.
— И-и, не хлопочите, мы не голодны, — вежливо отказывались они, но не слишком настойчиво — только так, для приличия.
Едва она исчезла за межой, они, как по команде, прервали работу.
— Кузнечиха-то прямо барыней глядит.
— Все потому, что сам-то у нее кое-что зарабатывает.
— И-и, велики заработки!
— Ох, пригодились бы, пригодились и такие! — вздохнула Агнешка.
— А вам-то что? У вас небось двадцать пять моргов земли, — насмешливо бросила Курчиха.
Агнешку охватила злость.
— Земля? Видели вы эту землю? Один обман, только и всего! Чистый песок!
— В деревне тоже песку хватает.
— А все не так. Все скорей что-нибудь уродится.
— Ой, боже милостивый, уродить-то уродит, да то водой зальет, то солнцем выжжет!
— Эх, только бы здоровье было, как-нибудь уж человек перебьется, — стонала Либерачиха.
— А у вас все еще во рту болит?
— Ох, милая ты моя, иной раз сдается, что уж и не выдержу. Ни поесть чего, ни поговорить…
— Сходили бы к этой дачнице, — может, она бы что посоветовала.
— Была я у нее, была… Говорила мне Захарчукова баба, что ее мальчонке она хорошо посоветовала, когда он недавно хворал… Пошла и я. Нет, ни к чему мне такие советы, — плаксиво рассказывала она, показывая синие, покрытые язвинками, кровоточащие десны.
— Что же она сказала?
— Сырую морковь велела есть, яблоки, лимоны купить. Куда мне лимон покупать? Наверно, грошей двадцать за штуку заплатить надо.
— Лимон, может, помог бы.
— Лимон — может быть. Но морковка? Так только сказала, да и куда мне морковку или там яблоко укусить? Все зубы шатаются, а как возьму что в рот, еще пуще кровь течет.
— У Ровеньков с ребятишками то же самое делается.
— И у Лейеков.
— Такая уж, видно, хвороба на людей напала. Что тут лечить, раз все равно не поможет? Само должно пройти.
— А, конечно!
— Кузнечиха идет, интересно, что она там тащит.
Женщины умолкли. Кузнечиха присела на меже.
— Идите-ка, бабы, идите!
Они шли медленно, по пути вырывая то тут, то там какой-нибудь сорняк. Чтобы показать, что не так уж им не терпится. Между тем у них уже и под ложечкой засосало, потому что из голубого бидона донесся запах кофе, а кузнечиха резала большие ломти светлого, покупного хлеба.
Женщины ели медленно, не торопясь, громко глотая горячий сладкий кофе. Да, уж показала себя кузнечиха, ничего не скажешь! На такой обед они и не рассчитывали. Либерачиха с трудом жевала, отрывая корочки и старательно пряча их за пазуху.
— Внучку снесу, сама-то я корочки уж ни-ни!
Все искоса поглядывали, есть ли еще что в бидоне. Но кофе кончился. Они вытирали губы углами платков, благодарили и шли обратно, осторожно ступая между тонкими зелеными стебельками льна, среди которых буйно росли сорняки.
IV
У Роеков проснулись, и утренний гомон в доме разбудил Винцента. Он встал, потягиваясь, и с минуту соображал, что делать. Но, увидев за окном чистое небо, направился к реке. Вода была молочно-белая, а небо раскрывалось над миром перламутровым куполом. Последняя звезда, запоздалый скиталец по дальним небесным путям, с трепетным мерцанием утопала в глубине небосвода. Седые от росы луга стояли словно в осеннем инее.