Я недоверчиво покачал головой.
— По-моему, это не совсем так!.. Ну, а вы какого мнения об этом? — осведомился я у доктора.
— Право, не знаю, но очень хотел бы знать! — сказал он.
Капитан отошел в сторону, чтобы сделать какое-то распоряжение.
— Думаю, что сумею удовлетворить ваше желание, — продолжал я. — Пойдемте в кают-компанию!
Доктор последовал за мной. Я принес из своей каюты моего возлюбленного Руазеля — «Атланты» — и прочел ему вполголоса, на странице тридцать второй, следующий параграф:
— «…Гибель Атлантиды, свершившаяся так внезапно, по-видимому, все еще продолжается, и дно морское подвергается постоянным изменениям. Не только травы стали теперь встречаться не в прежнем? изобилии, но и на морских картах шестнадцатого и семнадцатого столетий нанесена между Бермудскими и Азорскими островами целая гряда подводных скал и рифов, коих современные мореплаватели никак не могли отыскать. То же самое наблюдается и между островами Зеленого Мыса и Антильскими. Эти две подводные гряды резко обозначали на подводных картах пределы Саргассова моря…»
А на странице тридцать седьмой я прочел следующее:
— «Тысячи различных достоверных фактов свидетельствуют о том, что Атлантида была крупным материком, погружение которого в море произошло в сравнительно недавнее время, а мы уже показали выше, что даже если бы этих доказательств и не существовало, то все-таки мы были бы вынуждены прийти к заключению, что существовавший некогда материк исчез без следа для того, чтобы в свою очередь объяснить бесследное исчезновение тропической флоры и фауны…»
«Итак, мы имеем перед собой несомненный факт; сравнительное исследование преданий и памятников древности Нового и Старого Света приведет нас к тому же заключению. Мы увидим, что то сходство, какое встречается в догматах различных религий древних народов, весьма и весьма отдаленных друг от друга, так велико, что ставит нас в необходимость приписать этим народам одно общее происхождение — одну общую исходную точку, которой по необходимости является Саргассово море…»
— Ну что, довольны вы? — спросил я доктора.
— Конечно!
— Ну, так выслушайте еще это предание, дошедшее до нас благодаря Платону и бросающее яркий свет на этот вопрос. Руазель приводит нам текст Платона на двадцать четвертой странице своей прекрасной книги. Вот он дословно, этот текст:
«Однажды, когда Солон беседовал со жрецами Саиса об истории древних народов, один из них сказал ему: „О Солон, вы, греки, всегда будете и останетесь детьми! Из вас нет ни одного, который не был бы новичком в науках древности; вам даже неизвестно, что совершило то поколение героев, слабым и жалким потомством которого вы являетесь…“
То, о чем я рассказываю, случилось девять тысяч лет тому назад.
Наши летописи повествуют о том, что страна ваша сумела отстоять себя и воспротивиться нашествию сильного и могущественного народа, вышедшего из Атлантического океана и подчинившего себе часть Европы. В то время море это было еще доступно для мореплавателей. У берегов его был остров, как раз против устья, которое вы называете Геркулесовыми Столбами. Говорят, что с этого острова, более обширного, чем Лидия и вся Азия, взятые вместе, было трудно добраться до материка.
В этой Атлантиде были цари — могучие, славные своими доблестями и подвигами; им были подвластны не только все прилегающие острова, но и часть материка; кроме того, они владели и Лидией вплоть до Египта, а со стороны Европы — вплоть до древней Тосканы… Но случились ужасные землетрясения, страшные наводнения, — и в одни сутки вся Атлантида исчезла, поглощенная морем…»
— Все это очень интересно, — заметил доктор, — следовало бы прочитать все! Очевидно, современная наука идет вперед гигантскими шагами и попирает бесповоротно прежние верования и заблуждения. Главным образом, я считаю, мы обязаны геологии — этой столь юной, еще так недавно народившейся науке — всеми этими драгоценными вкладами в область человеческих знаний.
На этом наш разговор прервался.
Один из служащих компании «Товарищество Грузовщиков», отправившийся вместе со мной из Гавра, должен был расстаться с нами на Тенерифе. Звали его господин Жено. Мы одновременно с ним выехали из Парижа, и за все время пребывания его на судне он был одним из самых милых и приятных спутников, так что все очень сожалели, когда он на Тенерифе покинул нас.
Этот господин Жено дал мне к одному из своих приятелей в Рио-де-Жанейро записку, которая принесла мне большую пользу.
«Ла-Портенья» шла ходко. Сперва мы увидели в туманном ореоле прозрачных облаков пик Тенерифе; вначале он был едва различим, но вскоре можно было ясно видеть его даже без помощи подзорной трубы, а на следующее утро мы уже стояли на рейде Тенерифе.
Это самый большой из группы Канарских островов, принадлежащих испанцам. Собственно говоря, это африканский остров. Торговлю он ведет довольно оживленную, главным образом благодаря удобному расположению своего порта, а следовательно, и проплывающим судам, которые сюда заходят.
Рейд здесь превосходный, вид с моря поразительный, но едва только вы ступите на берег, как впечатление тут же меняется.
Весь город и его столь удобная гавань, окруженная молом, находятся в запустении. Мол почти совсем развалился и представляет собой груду развалин. Улицы, хотя и широкие и прекрасно спланированные, содержатся в такой грязи и неряшливости, что город производит отвратительное впечатление.
Зловоние улиц доводило меня до крайне болезненного состояния; впрочем, доктор Лежандр предупреждал меня об этом, так что я получил только то, что должен был ожидать, отправляясь на берег.
Тем не менее, вернувшись на судно, я с наслаждением любовался восхитительной панорамой острова с величественным пиком, достигающим трех тысяч семисот метров высоты.
Я слышал, что внутри остров лесист и представляет собой прекраснейшее местоположение.
В шесть часов капитан и пассажиры, сходившие на берег, вернулись на судно, а в восемь «Ла-Портенья» стала под паруса и пошла в Рио-де-Жанейро.
Глава II
ПО ПУТИ В РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО
Данте в числе мук своего «Ада» забыл одну ужаснейшую муку — это мука людей различных стран, собравшихся со всех концов света, людей различного развития, образования и воспитания, с разными интересами и разными характерами, которые вынуждены жить вместе, общей жизнью, не зная друг друга, в мучительной близости и вечной скученности, соседстве за столом и в постели, на палубе и общей зале по вечерам, не имея возможности уйти от них ни на минуту, отдохнуть хоть на полчаса от их присутствия, надоедливого и докучного, — и это в продолжение целого месяца или по меньшей мере двадцати дней и двадцати ночей. Такова жизнь пассажиров судна где бы то ни было. В течение трех-четырех первых дней это еще сносно. Каждый вносит свое, люди приглядываются друг к другу, изучают один другого, знакомятся, улыбаются друг другу, рисуются один перед другим и взаимно наблюдают друг за другом. Это еще довольно интересно, но затем, мало-помалу, выясняется настоящий характер каждого, пассажиры перестают улыбаться и начинают кисло поглядывать один на другого. По прошествии восьми-девяти дней они уже ненавидят друг друга, готовы вцепиться один другому в горло; сплетни, пересуды и наговоры растут и множатся с поразительной быстротой; скука и раздражение подливают масла в огонь, и жизнь становится адом для всех.
Одни приводят целые дни во сне и дремоте, другие дуются в карты или пьют и едят целый день, некоторые читают или делают вид, будто читают. И это было бы еще сносно, но вот на сцену выступают женщины — и начинается соревнование и соперничество всякого рода; ребятишки пищат, ссорятся, шныряют между ног. В конечном итоге все избегают даже говорить друг с другом, кроме случаев крайней необходимости, и начинают считать не только дни, но и часы с минутами, отделяющие несчастных пленников моря от часа их освобождения друг от друга и от этой невыносимой жизни.
Господа офицеры и экипаж не страдают от этой невыносимой пытки — и это весьма логично и естественно: их служебные обязанности не дают им скучать, у них едва находится свободная минутка для отдыха; для них переезд в двадцать дней сущий пустяк; они едва успеют заметить его. В мое время, когда я сам был моряком, до применения пара, рейсы были ужасно продолжительны — самые меньшие длились месяца три, а встречные ветры и продолжительные штили еще больше затягивали плавание. Жизнь становилась до крайности монотонной, кругом не было ничего, кроме моря и неба, неба и моря; мы становились желчны, раздражительны, не выносили друг друга и в конце концов начинили питать друг к другу глухую, затаенную ненависть. Но едва только на горизонте появлялся клочок земли, как все было забыто, мы снова делались веселы, дружны и доброжелательны друг к другу.