Выбрать главу

Когда же мое тело привыкает к холоду или кто-нибудь из домашних укрывает меня, ощущение холода, одиночества и давящей злой воли постепенно исчезает. Вместе с теплом я начинаю уже чувствовать, что как будто хожу по мягким коврам или по зелени, вижу солнце, женщин, детей…

Картины меняются постепенно, но резче, чем наяву, так что, проснувшись, трудно припомнить переходы от одной картины к другой. Эта резкость у Вас хорошо чувствуется и усиливает впечатление сна.

Сильно бросается в глаза также и одна подмеченная Вами естественность: видящие сон выражают свои душевные движения именно порывами, в резкой форме, по-детски… Это так верно! Сонные плачут и вскрикивают гораздо чаще, чем бодрствующие.

Простите, Дмитрий Васильевич, мне так понравился Ваш рассказ, что я готов исписать дюжину листов, хотя отлично знаю, что не могу сказать Вам ничего нового, хорошего и дельного. Боясь надоесть и сказать несообразность, я обуздываю себя и умолкаю. Скажу только, что Ваш рассказ кажется мне великолепным. Публика находит его «туманным», но для пишущего, смакующего каждую строку, подобные туманы прозрачнее крещенской воды. При всем моем старании в рассказе я мог уловить только два неважных пятнышка, да и то с натяжкой: 1) характеристики лиц прерывают картину сна и дают впечатление объяснительных надписей, которые в садах прибиваются к деревьям учеными садовниками и портят пейзаж; 2) в начале рассказа чувство холода несколько притупляется в читателе и входит в привычку от частого повторения слова «холод».

Больше я ничего не мог найти и сознаю, что в моем литераторском существовании, когда чувствуется постоянная потребность в освежающих образчиках, «Сон Карелина» составляет явление блестящее. Потому-то вот я не воздержался и дерзнул передать Вам частицу моих впечатлений и мыслей.

Простите за длинноту письма и примите искренние пожелания всего хорошего от преданного

А. Чехова.

Письмо к Д. В. Григоровичу от 12 февраля 1887 г. Страница чернового автографа.

(обратно)

Чехову Ал. П., 19 или 20 февраля 1887

232. Ал. П. ЧЕХОВУ*

19 или 20 февраля 1887 г. Москва.

Голова садовая!

«Будильник» отвечал тебе в почтовом ящике*, а мне сказал, что петерб<ургский> фельетон желателен, но в более бойкой и живой форме. Так как у тебя таланта нет, то едва ли ты удовлетворишь вкусам такого литературного человека, как Левинский.

Насчет Пушкина я написал самому Суворину*. Я, Саша, генералов не боюсь. Для тебя Суворин — Иван Егорч, а для меня, для знаменитого писателя и сотрудника, он — эксплуататор, или, выражаясь языком гавриловского Александра Николаича, плантатор*! Едва ли Суворин найдет удобным отказать мне* хотя бы даже из принципа, что протекция — зло. Я послал ему подписной лист из клиник, от ординаторов, к<ото>рым решительно некогда ждать и толкаться в магазине.

A propos: студенчество и публика страшно возмущены и негодуют. Общественное мнение оскорблено и убийством Надсона*, и кражей из издания Литературного фонда* и другими злодеяниями Суворина. Галдят всюду и возводят на Суворина небылицы. Говорят, например, что он сделал донос на одного издателя, к<ото>рый якобы выпустил Пушкина за 2 дня до срока*. Меня чуть ли не обливают презрением за сотрудничество в «Новом времени». Но никто так не шипит, как фармачевты, цестные еврейчики и прочая шволочь.

С другой же стороны, я слышал, что многие из интеллигентов собираются послать Суворину благодарственный адрес за его издательскую деятельность…

Отчего ты не опишешь своей работы? Чем ты занимаешься вечерами в редакции?*

Билибин начинает исписываться. Его скучно читать, особливо в «Пет<ербургской> газ<ете>». Не хочет понять человек, что игриво и легко можно писать не только о барышнях, блинах и фортепьянах, но даже о слезах и нуждах… Не понимает, что оригинальность автора сидит не только в стиле, но и в способе мышления, в убеждениях и проч., во всем том именно, в чем он шаблонен, как баба.