Завтра еду с визитом к о. протоиерею Покровскому. О. Василий вчера был болен, при смерти, а сегодня, говорят, ожил.
Прощай. Поклон всем нашим.
Эх, здешний климат да московским бы людям! Не умеет дура природа распорядиться!
А. Чехов.
Получил от Шехтеля письмо. Пишет, что влюблен в m-lle Эфрос.
Стыдитесь, Е<вдокия> И<сааковна>!
(обратно)Шехтелю Ф. О., 11 апреля 1887
258. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ*
11 апреля 1887 г. Таганрог.
Милейший Маэстро!
Я на юге!!!* Впрочем, из этого не следует, что мне тепло. Вот уже 6-й день, как в Таганроге дует холодный ветер, заставляющий облачаться в теплое пальто.
Мне скучно и скверно. У меня понос. Денег мало. Будущее неопределенно. Обыватели опротивели. Еда плохая. Улицы грязны. Сплю не вовремя.
Когда ветер перестанет дуть, я поеду дальше*. Мой адрес: г. Таганрог, д. М. Е. Чехова. Отсюда мне будут пересылаться все письма.
Если Назаровы способны не на одно только изнасилование, а и на великие подвиги, то обратный билет вышлите не иначе как заказным. Можете и не высылать, так как от этого землетрясения и потопа не будет.
Таганрог очень хороший город. Если бы я был таким талантливым архитектором, как Вы, то сломал бы его.
За Вами «пручент»: я маклерую у дяди, чтобы избавить Вас от ангелов*. Нечистые духи Вам более к лицу, чем чистые.
Еду сейчас к одной дамочке. Буду у нее «писать»
Прощайте. Избегайте вина и женщин.
Ваш А. Чехов.
Как поживают бешеные собаки Николая?
(обратно)Чеховым, 14–19 апреля 1887
259. ЧЕХОВЫМ*
14-19 апреля 1887 г. Таганрог.
14-го апр<еля>. Увы! горькая чаша не миновала меня: вчера приходил живчик, полицейская барабошка Анисим Васильич. Он вошел и заговорил камбуриным голосом, но так громко и визгливо, как не в состоянии говорить сотня камбурят:
— Да я же ж, господи, говорил же Ёре, иде я живу, да отчего же ж ви не приходили? Мой Фирс плавает, а кончил Николай Павлыч «Мессалину»?* Бувають ли его картины на выставке? А ви как?
Он рассказал, что полицеймейстер взял с него честное слово, что он не будет строчить в газетах, что глава полиции пообещал выслать его в 24 часа за Урал, если он осмелится написать хоть одну строку, и т. д. Далее он говорил о погоде, о социалистах, об Италии, о безнравственности, о сусликах, говорил непрерывно, с переливами, с междометиями и так громко, что мне едва не сделалось дурно и я увел его на двор. Сидел он до вечера; чтобы отвязаться от него, я пошел в сад — он за мной; из сада я бежал к Еремееву — он за мной. Еремеева я не застал, пошел домой — полицейская стерва за мной — и т. д. Обещался сегодня зайти за мной и сопровождать меня на кладбище.
Сейчас получил от Ивана письмо*. Я послал вам в два раза 16 страниц дневника* и вдивляюсь, что они еще не получены вами.
Мой кишечный катар продолжает носить меня из комнаты в место злачное и обратно. Насморк прошел, а на смену ему явилась новая болезнь — воспаление вены на левой голени. 1½ вершка вены тверды, как грифель, и болит. Несть числа недугам моим! Исполняется на мне писание, что в болезнях люди родят чада своя*…А чада мои не Егор, не Владимирчик, а рассказы и повести, о коих я теперь думать не могу… Писать противно.
В «Газете» имеются 2 моих рассказа*, т. е. 65–70 руб. Пошлю в апреле еще один*, и, таким образом, из «Газеты» вы получите за апрель 100 р. Про «Новое время» пока еще ничего не имею сказать.
О. Василий опасно болен.
Сейчас прислали мне сказать, что меня желает видеть Иродиада Егоровна, или Ираида. Она похоронила мать* и мужа и теперь с горя выходит замуж во второй раз. Погода у нас хорошая, но ветер.
Посылаю образчик таганрогского остроумия. Прошу сохранить.
Завтра утром еду дальше.[5]
Торговля у Лободы скверная, а дядя торгует по пятаку в день, да и то с натугой. Почему-то певчие и рабочие, получающие у него жалованье, обязаны забирать товар в его лавке.
Во дворце службы нет*. Часовня заперта и ржавеет.
Во вторник был на кладбищенских проводах. Эти проводы до того оригинальны, что заслуживают специального описания, а посему умолкаю и отлагаю описание до другого раза.
В среду нужно было ехать дальше, но помешала вена на ноге. От среды до субботы шлялся в сад, в клуб, к барышням… Как ни скучна и ни томительна таганрогская жизнь, но она заметно втягивает; привыкнуть к ней не трудно. За всё время пребывания в Т<аганро>ге я мог отдать справедливость только следующим предметам: замечательно вкусным базарным бубликам, сантуринскому, зернистой икре, прекрасным извозчикам и неподдельному радушию дяди. Остальное всё плохо и незавидно. Баришни здесь, правда, недурны, но к ним нужно привыкнуть. Они резки в движениях, легкомысленны в отношениях к мужчинам, бегают от родителей с актерами, громко хохочут, влюбчивы, собак зовут свистом, пьют вино и проч. Есть между ними даже циники, напр<имер> белобрысая Моня Х<одаковская>. Эта особа трогает не только живых, но и мертвых. Когда я гулял с нею по кладбищу, она всё время смеялась над мертвецами и их эпитафиями, над попами, дьяконами и проч.